Булашов – натура не боевая. Своих убеждений он не старается провести в жизнь, своих порывов «претворить в кровь» и «плотью облечь». Он лишь изучает «душу» народа, лишь высказывает симпатии развитию религиозного сознания в народе, и только; дальше платонических стремлений он не идет. «Он, если не созерцатель, то человек со стороны».
В общем, он натура слабая. Он тяготится своей пассивностью. Он чувствует, что не имеет под своими ногами твердой почвы. Он убеждается даже в своем невежестве, когда сталкивается с представителями народной религиозной мысли… Он раздвоенный человек. Его новые убеждения не дали ему душевного покоя, твердости и нpaвственной гармонии, которую он знал в пору молодости. В сущности, его убеждения очень неопределенны. Для читателей ясно лишь одно: религиозность Балашова чужда «средневековых» элементов, чужда мистицизма.
Он – человек, стоящий «на полпути», – выражается о нем другой «исповедник» Павел Костровин.
Костровин – «исповедник» с мистическим оттенком.
Развитием мистических наклонностей он обязан «отягченной наследственности». «Средневековые элементы» были завещаны ему предками.
В его крови течет смешанная кровь. По отцу, он представитель древней аристократической фамилии; мать его происходит из богатого купеческого рода.
Этот купеческий род в целом ряде поколений давал дегенератов. Еще сын основателя купеческой фирмы обнаруживал явные признаки психического вырождения.
С ним были припадки мрачной меланхолии, рассказывает Костровин… никого не допускал к себе. А в последней генерации… у двоюродных братьев и сестер покойной матушки уже полное вырождение. Только старший глава фирмы и держится. Меньшой брат – форменный неврастеник. На дороге к прогрессивному параличу… Возят его по разным курортам… Блажит!.. Сестра так и совсем уже сковырнулась… Это целая трагедия. Вышла замуж… по любви… Сначала все шло ладно. Пошли дети. И вот, так лет уже шесть-семь назад, начала и она затираться, совершенно как отец…Только ее захватил уже злой душевный недуг… Мелкие преследования и всякая штука…
Мать Костровина передала ему «лихие болести». Она в последние годы, еще не старой женщиной, была постоянно в подавленном состоянии духа. Училась она, как барышня, взглядов была либеральных… на все. Много делала добра. Особой религиозности не было. А под конец… совсем как бы переродилась. Страхи загробной жизни… даже, если правду сказать, какая-то экзальтация на мистической подкладке…
Но наследственность дала себя знать не сразу.
В молодости Костровин, подобно своему другу Булашову, был верным сыном «народнического века», служил гражданским идеям, поклонялся «реализму». Но в начале повести он уже потерявший веру в юношеские идеалы человек. Душевный мир Костровина находится в области каких-то смутных чувств, стремлений к чему-то неизвестному, какого-то тягостного беспокойства. Костровина часто посещает «страх вырождения». Углубляясь в самоанализ, Костровин приходит к мысли, что «у него нет ничего за душой», и что он «висит в пространстве», и эта мысль поселяет в нем отчаяние.
Смутные чувства, стремления и тревоги Костровина находят себе выход в мистических порывах.
Развитию в нем мистицизма способствует также его жена Инна Николаевна, третий «исповедник».
Ее «вера» – это странное сочетание мистицизма с культом декадентской красоты. В религиозном чувстве она ищет только поэзии.
Мистицизм ее – «прирожденный». Она с детства чувствовала к нему склонность.
В детстве она отличалась набожностью; домашние называли ее даже просвирней или Феклушей из «Грозы» Островского.
Встать ночью к заутрене, – исповедуется она Булатову, – было для меня чем-то ужасно привлекательным. Это делалось тайно от матери… Нянька была богомольная и тайком водила меня… Совершенно, как тургеневскую Лизу. Я жила в церкви своим миром. Ничего, не боялась, об аде никогда не думала, ни о чертях, ни о раскаленных сковородах… Меня окружал рой видений. И все было так таинственно… и как бы это выразиться?… умилительно. Полутемнота, иконы, паникадилы, пение, ладан, царские врата… И, непременно, чтобы забиться в угол и часто закрывать глаза…
Некоторое время сентиментальный мистицизм Инны Николаевны был заглушён веяниями «положительной» эпохи. Гражданские мотивы, с которыми Инна Николаевна познакомилась, очутившись на школьной скамье, овладели ее сердцем. Инна Николаевна прониклась сознанием долга «перед народом и меньшей братией». В то же время она заплатила дань увлечению наукой. «Поэзия отлетела».
Но так продолжалось недолго. Инну Николаевну начала гнести тоска по погибшей «поэзии». Наука и народнические идеи не могли сохранить над ней своего обаяния. И когда годы юности миновали, в душе Инны Николаевны опять пробудились похороненные иррациональные наклонности, опять заговорил истеричный сентиментализм.