— В пять у нас уже все... крутится! — произнес он восхищенно.
— А в одиннадцать? — спросил лукавый англичанин, пристально наблюдавший за святым отцом.
— В одиннадцать... вечера?
— Вечера, конечно...
— Крутится... — подтвердил настоятель, опечалившись. Он понял, что переступил границы запретной зоны: гостям не обязательно знать, как долог трудовой день монаха.
Видно, настоятель был сердечником — его досадную обмолвку восприняло сердце. Солдатский шаг настоятеля утратил прежнюю энергию. Его голос потускнел, да и в лице, до этого бронзово-червонном, появилась прозелень, почти такая же, как на лицах монахов. Только глаза были полны энергии, что было самым характерным для игумена.
Шевцова немало занимала реакция английского гостя: о чем думает сейчас англичанин, как увиденное здесь преломилось в его уме? И главное, что хотелось знать Юре: было ли то, что увидел Вермонт в степном гаде, для него ново?
— Наш хозяин умен, как бес, — произнес англичанин, обращаясь к Юре. — Он-то понимает, что монастырь хорош по одному тому, что велик, а поэтому прибылен...
— Если был бы мал, оказался не так хорош? — спросил Юра; ирония в его вопросе была явной.
— Конечно. Малые хозяйства нынче убыточны... — ответил Вермонт, сознательно отвергнув иронию.
А настоятель приметил новый трактор, стоящий с заведенным мотором в углу двора, —быть может, у настоятеля возникло желание выключить мотор, но, подойдя к трактору и уже поставив ногу на подножку, чтобы подняться в кабину, он оставил эту затею: видно, не пускало сердце. Кстати, оно могло напомнить и о досадной обмолвке — по тому, как омрачился вдруг преподобный Порфирий, вполне могло напомнить.
— Поезжайте к Еремею Попеску — у него яровая пшеница лучше моей! — осенило настоятеля. До этого, как хорошо помнит Юра, об Еремее Попеску не было сказано ни слова. — Микуца! — крикнул игумен. — Микуца, Микуца! — повторил он не столько требовательно, сколько просяще.
Дверь кельи, возле которой они сейчас находились, приоткрылась, и появился нестарый человек в монашеском одеянии. Как показалось Шевцову, тот, кого игумен назвал Микуцей, мог быть сравним с кубиком и, как можно предположить, казался бы одной высоты и стоя на ногах, и лежа на боку. Монах выглядел человеком сметливым и искал повода посмеяться, при этом он, смеясь, подпрыгивал, как тот заводной мальчик с пальчик. Выслушав игумена, Микуца разразился хохотом и, подпрыгнув, повлек гостей к «виллисам».
Пока машины несли их от монастыря к усадьбе Еремея Попеску, гости старались оглядеть город. Юре был интересен степной град, казалось, он был поделен между монастырем и владениями Попеску. Недвижимость церкви осталась за монастырской стеной, а вот владения Попеску были налицо: маслобойный завод и завод поташный, просорушка и мельница, макаронная фабрика и шерстомойка.
— Взгляните, как точно расположил свою индустрию Попеску, — произнес англичанин, обращаясь к Юре. — Индустрия невелика, но дислоцирована она отменно... Однако, вот что меня смутило: вы заметили — окна просорушки темны, как темным-темно и в окнах мельницы... У Пюрфирия все клокочет, все на ходу, а тут бог знает что... Говорят, что немцы в этих местах держались до последнего. На здешнем языке война зовется разбоем... Не правда ли, все верно: разбой!
Монах, которого сморила дрема, — по всему, минувший день был у монаха хлопотливым, — даже приподнялся.
— Разбой, разбой!.. — произнес он оживленно — это неожиданно услышанное знакомое слово сообщило ему силы.
Поравнявшись с очередным дивом Еремея Попеску, теперь монах воздевал большой палец и произносил «Ау-леу-леу!», что должно было означать крайнюю степень восторга. Иногда, придыхая, он принимался хохотать, но тут же оставлял свою затею: возникала потребность подпрыгнуть, а в машине это сделать было неудобно.
А между тем «виллисы» остановились у полутораэтажного кирпичного дома с узкими и округлыми окнами, оплетенными кованым железом. Монах пошарил в складках своего платья и извлек фонарик. Он сжал его, как тюбик, выдавив немощную струйку света; повел ею, этой тоненькой палочкой света, вверх и вниз, и все увидели, что дверь резная; потом он ткнул лучиком в жалюзи, пересчитал кованые прутья на окнах и, плеснув светом обильнее, отыскал белую розетку звонка — звонок ожил тотчас, было слышно, как он взбунтовался внутри дома.