— Да, да, — закивал монах, ухватив с полуслова смысл того, что сказал Лукин. — Он вставал с зарей и с зарей ложился, захватывая ночь, он работал по ночам при свечах и жил скудно, как все здесь. — Монах смотрел в книгу, словно все, что сказал, прочел в книге. — На мамалыге и воде, — пояснил он. — У нас тут бывают жестокие зимы. Чтобы уберечься от холода, свалял себе бурку из овечьей шерсти, как это умеют делать пастухи в горах Иверии. Она была для него и шубой, и одеялом, эта бурка... Когда в келье было холодно, он ставил бурку торчмя... Получался как бы дом в доме... Не было бы бурки, пропал пропадом...
— Он был стар?
— А вы не видели? Вот он! — Монах схватил со стола свечу и вознес на высоту своего роста, уперев в потолок. — Вот он, вот!..
Свет свечи упал на портрет, от движения руки пламя колебнулось, и световое пятно пошло по поверхности портрета, добравшись до лица. Монах отошел, уступив свое место Кикнадзе. Ираклий Иванович приблизился к портрету: казалось, они смотрели друг на друга в упор, Иверяну и Кикнадзе. У Иверяну была патриаршья борода и характерная для иверийца правильность лица и спокойно-торжественная мягкость глаз. Во взгляде Кикнадзе была, пожалуй, испытующая пристальность: он будто все еще хотел проникнуть в строй души человека, понять, какие силы пришли в движение, когда он решился на свой поступок. Иверяну был весь во власти своей думы, в этот миг стремящейся все постичь, — его взгляд был тих и мудр, а улыбка всеразумеющей.
Кикнадзе наклонился, взял в руки старую книгу в телячьей коже, заметно поизносившейся, — углы протерлись, была видна склеенная бумага, когда-то зеленая, а сейчас едва ли не белесая.
— О, Шота!.. — воскликнул Кикнадзе и поднес книгу к свече. — Шота, Шота...
— Но ведь это иверийское письмо! — воскликнул монах, не скрыв изумления. — Иверийское, домнуль посол...
— Разумеется, иверийское, — ответил гость.
— Да не ивериец ли вы? — спросил монах и заглянул в лицо гостю, будто стараясь отыскать в этом лице черты Иверяну.
— Если вам так хочется, ивериец, — сказал гость и склонился еще ниже над книгой,
— О-о-о-о! — мог только вымолвить монах и непроизвольно выпрямился. — О-о-о!.. Да вы понимаете, что произошло? — спросил монах.
— Конечно, просто два иверийца встретились на берегу Снагова... — уточнил Кикнадзе.
— Не просто иверийцы — послы, — был ответ монаха. — Иверяну был первым, вы — второй...
— Быть может, вы и правы: второй... — В знак согласия Кикнадзе наклонил голову и медленно пошел из кельи.
Они выбрались на тропу и пошли к берегу, где их дожидалась лодка. Солнце село за монастырем, и тень от монастырских стен укрыла змеистую полоску дорожки, еще недавно светлую. То ли тропа стала невидимой, то ли она вдруг сделалась крутой, и они шли сейчас, сшибая камни. Было слышно, как камни покрупнее, обгоняя друг друга, стремятся свободным желобом тропы к озеру и с разбегу скатываются в воду. И от того, что их удар о землю был больше обычного громок, тишина, что наступала вслед за этим, казалась особенно чуткой... Когда до берега оставалось шагов десять, Кикнадзе обернулся — монастырь был сейчас над ним. Его стены, казавшиеся с озера белыми, сейчас были темны, а провалы окон, упрятанные в глубокие ниши, зачернели. По эту сторону монастырских стен уже занялся вечер, в то время как на той стороне властвовало солнце, ворвавшись в неширокие просветы, заполнив зоревым светом сумеречные кельи — похоже, для монастыря это был самый веселый час. В заходе солнца была стремительность, каменная громада монастыря темнела на глазах, и стену, теперь почти черную, проткнул лучик света. Не иначе черноризец в коричневой рясе все это время стоял у окна, не отрывая глаз от тропы, по которой посол и его спутник спускались к озеру. Можно было понять чернеца: поистине, в его житье-бытье, отсчитанном размеренными ритмами монастырских лет, возник день необычный. Если свеча в окне выдала монаха, то что означал этот его жест? Знак расставания, а может, и признательности за радость встречи — как ни случаен был диалог, происшедший в обители, смиренный взгляд пустынножителя мог ухватить в нем отблеск того потаенного, что копила жизнь по ту сторону Снагова, и виделась иноку едва ли не раем земным...
Они отправились в обратный путь, когда погасла заря и небо, ярко-звездное, будто опрокинулось в Снагов. Ветер дул в спину, и лодка шла сама по себе, ее лопастые весла точно сгребали с поверхности озера звездный снег. За всю дорогу не было сказано ни слова, как мало слов было сказано и на берегу. Поднявшись к себе, Лукин видел, что Кикнадзе не шел к дому. Ему нужно было время, чтобы совладать с тем, что произошло для него в этот вечер...