Он прошел за пределы каменной отрады и, подняв глаза, увидел свет в окне Ярцева — старик ждал... Нет, это не прозвище: Николай Иванович действительно мог сойти в посольстве и за старейшину, и за старожила. Из двадцати с лишним лет, отданных внешнеторговому ведомству, половину срока он отдал торгпредству, правда с интервалом в полтора года. Маленький, узколицый, напрочь лысый, с шишкой на темени размером в орех, он был реликвией торгпредства. Нельзя сказать, чтобы его французский был изыскан, хотя он вполне обходился им. Наверняка и не скажешь, чтобы он был силен за столом переговоров, хотя дело он знал и не очень-то нуждался в подсказке. Если говорить об истинных достоинствах Ярцева, то речь должна идти об ином: у него был дар общения. Он знал цену новому человеку и, однажды установив с ним контакт, умел сберечь его. Стоит ли говорить, как необходим был такой человек торгпредству и торгпреду. Второе пришествие Ярцева было осуществлено по настоянию торгпредства, хотя это, быть может, не очень-то и устраивало старика: к моменту второй поездки у ярцевской подруги разыгралась подагра, и старик нес свой нелегкий крест на немилой чужбине в одиночку...
Он прошел к себе и позвонил Ярцеву:
— Вы, Иван Сергеич?.. Жду вас.
Кажется, и недель минуло немного, как он приехал сюда, а уже возникли привычки. Когда вечер заставал его в торгпредстве, он любил работать с открытыми дверьми. Ему были приятны вздохи пустого дома. Ветер осторожно надавливал на стекло, и оно цокало. Где-то далеко в сумеречной тишине вестибюля осыпалась известь, осыпалась через правильные промежутки времени, точно кто-то незримый ударял согнутым пальцем в дверь — стук был почти кодовым. А вслед за этим просыпался горячий шепот, шепот невнятный, а поэтому чуть-чуть таинственный, — он неизменно доносился из библиотеки, стены которой были выложены знатным деревом: в диалог вовлечены деревянные хоры, как и панели библиотеки. Он любил звуки пустого дома, — казалось, ничто не может прервать течения жизни. Если даже человек уходит из дома, нечто ощутимое он оставляет в доме, след его живет...
Явился Ярцев и приволок портфель из крокодиловой кожи — по идее, телеграмма покоилась там. Он долго кряхтел, пытаясь совладать с сонмом ремней.
— Не тирань, Сергеич: хорошо там или плохо? — произнес Ипатов. — Чья депеша — кто подписал?
Ярцев назвал — нельзя сказать, чтобы стало легче. Человек, подписавший депешу, все еще считался в министерстве метлой новой и, по известной присказке, любил порядок.
Ипатов вооружился очками, углубился в текст: да, телеграмма была скорее необычна, чем обычна. Речь шла о своеобразной разведке: есть ли возможность закупить вагоностроительный завод. Сделка требовала расчета: срочно и недорого; очень важно последнее — недорого.
Ярцев считал себя потомственным женезнодорожником, тьму лет проработал в министерстве на Басманной; все, что имело отношение к приобретению железнодорожного оборудования, испокон веков было в торгпредстве его епархией... По этой причине ему и нынче карты в руки... По крайней мере, у Ипатова тут не было сомнений: «Вагоностроительный? Ярцевская стезя. Ему от рождения положено гонять вагоны из одного конца долгой дороги в другой...»
— Когда пришла телеграмма?..
— Час назад, Александр Петрович.
— Значит, успел подумать, Сергеич?
Ну что тут скажешь? Успел, разумеется, — не было бы резона в нынешней встрече, депешу мог положить на стол Ипатову и не Иван Сергеевич. Главное — партнер. Кто он? Именно, кто он? Сизолицый бельгиец, расположивший свои заводы в Арденнах, или расчетливый баск, затративший едва ли не пятилетие на реконструкцию заводских устройств, а потом наводнивший своими вагонами половину Европы? А может, тот, третий, что сроду не видел цитадели своей мощи, отодвинув ее на далекий алжирский берег, а сам остался на берегу французском? А возможно, не первый, не второй и не третий, не так ли?
— Вы знаете Гастона Жуэ? — вдруг озадачил Ярцев.
— Это какого... Жуэ? Тот, что... погорел на трубах?
— Нет, тот не Гастон, тот Жорж и не имеет отношения к кровельному железу... Гастон Жуэ — южанин...