— Еще как, хотя скрывает это, но я тут установил все точно...
— Каким образом, простите?
Жуэ задумался: «Каким образом?» Жуэ и его эльзасский партнер поспорили о дате написания иконы с золотым венцом... и, отстаивая свое мнение, эльзасец выказал знания, каких у него могло и не быть, если он не знал иконописи профессионально. Эльзасец сказал: «Неверно называть эту икону «Богоматерь с золотым венцом», ее надо назвать «Богоматерь в серебряном окладе». Жуэ спросил: «Почему?» Гость Жуэ сказал: «Икона была обрамлена серебром раньше, чем пририсован золотой венец». — «А он, этот венец, пририсован?» — «Несомненно, в четырнадцатом веке не рисовали золотых венцов». — «А вы уверены, что икона четырнадцатого века?» — «Быть может, начало пятнадцатого, но не позже — это я вижу по колориту...» Жуэ развел руками: «Вон какие покупатели пошли сегодня...»
Ипатову казалось, что Жуэ заметно воодушевился, рассказывая о своем споре с эльзасцем. Александру Петровичу могло показаться, что хозяин не без умысла поведал сейчас об этом. Жуэ так и сказал: «Вон какие покупатели пошли сегодня...» В подтексте этой фразы мог быть и укор...
Вот они, причуды новой профессии Ипатова, — не знаешь, откуда ждать удара. Иконы! Александр Петрович искал оправдания: не обязательно же ему все знать. Ну, кстати, Чичерин... что он, все знал? Вздох, откровенно горестный, вырвался из груди Ипатова. Да чего тут вспоминать Чичерина! Он-то знал дай боже! Кстати, и иконы тоже знал... Вот так-то. Ипатов не думал, что все происшедшее внушит ему: дипломат — это знания и еще раз знания, а потом все остальное. Было такое чувство, что истина, которая завладела им, всемогуща, однако и ее было недостаточно, чтобы поправить Ипатову настроение. С тем они и уехали; нельзя сказать, что у Александра Петровича было хорошо на душе. Заметил ли это Жуэ? Быть может. Не этим ли можно было объяснить его приглашение побывать в его сельском доме в предгорье?
Они вернулись домой к вечернему чаю. Ксения все еще побаливала и не вышла к столу. Они пили чай с Майкой.
На столе под крахмальной салфеткой покоился торт, приготовленный Ксенией, — рассыпчатое, прослоенное кремом чудо, четырнадцать напитавшихся этим кремом коржей. Он понимал, что вступил в тот самый возраст, когда Ксенин торт был опаснее рыси, спрыгнувшей с дерева и вцепившейся тебе в загривок, но ничего не мог с собой поделать: позволял хищнице сидеть на загривке и пить кровь.
— Прости меня, но прошлый раз, когда мы ехали в Барбизон, я слышала, как Ярцев сказал: «Не вспугнуть, понимаете, не вспугнуть...» — сказала Майка и, протянув руку к выключателю, который был рядом, отняла руку — ей вдруг захотелось сберечь сумерки.
— Могло быть сказано: «Не вспугнуть». Ну и что?
— И ты не возразил?
— Не возразил.
Майка затихла на мгновенье — она вдруг почувствовала, что ей нелегко сейчас сказать то, что ей хотелось сказать, а в сумерках легко — горел бы свет, она не решилась бы.
— Я подумала: да честно ли это, а? Как на охоте, идти по следу человека... Честно?
— Честно ли? Ты поняла, что происходит? Проникла в смысл?
— По-моему, проникла... Вы хотите купить завод, так?
— Так, разумеется... — согласился Ипатов. — Но почему... «как на охоте»?
— Вы же не говорите человеку, чего ради вы за ним увязались?
Ипатов встал, направился к выключателю с намерением зажечь свет; однако, тронув выключатель, остановил руку — он подумал, что и ему удобны сумерки.
— Обнаружить себя — значит, дать возможность ему взвинтить цену... — подал голос Ипатов. — Да есть ли в этом резон?
Майка точно затаилась, тревожно затаилась.
— Когда честность сталкивается с простой выгодой, я, например, на стороне честности, — произнесла она.
Ипатов продолжал шагать по комнате; могло показаться, что сумерки скрадывают шаг, — незнамо, неведомо, откуда ждать удара.
— Тут ничего не поделаешь: мы следуем условиям игры, которые не нами придуманы... — подал голос Ипатов.
— С волками жить — по-волчьи выть, так?.. — спросу Майка серьезно; наверно, было искушение улыбнуться, но она спросила серьезно.
— Да, это как раз я и хотел сказать.
— А верно ли это? Нравственно?..
Сумерки сгустились и обратились во тьму, как обычно на юге, с быстротой невиданной. Ипатов сейчас стоял где-то в стороне, защищаясь этой тьмой.
— Для меня нравственно все, что выгодно моей стране... — сказал он.
— Просто выгодно?
— Просто.
— Ты полагаешь, что это верно?
— Да, конечно, — подтвердил Ипатов, дав понять, что на этом проблема для него исчерпана.
Она отрицательно повела головой, точно хотела сказать себе, не ему — себе: «Нет, нет!»