— Мариора! — кричит она, увидев за оградой соседку, и, не отнимая перста, произносит: — Спуне, ворок, домнулу Поподопул... (Скажи, пожалуйста, господину Поподопулу...)
Из остальных слов, которые произносит прекрасная Лучия, слышно одно, повторенное многократ: «Чапа... Чапа...»
Очевидно, речь идет о продаже лука на рынке Филантропии — в этом году на пригородных угодьях домны Лучии уродился лук, и золотистой стоит немало труда сбыть его по выгодной цене.
Ее беседу с соседкой необязательно знать всем, но домну Лучию это не смущает. Она не сделала попытки понизить голос или, тем более, наклониться к соседке, которая стоит у самой ограды. Распушив красные кудри и небрежно подбоченясь, она словно похваляется ладной статью. Ее фигура будто вычерчена сейчас на светлом поле ограды. Лучия смотрит едва ли не в противоположную от нас сторону, но знает: мы нет-нет да взглянем на нее. Знает и не спешит окончить разговор. Она невелика ростом и действительно хорошо сложена. Свитер (она ходит в свитере и летом) облегает ее грудь. Густо-оранжевая шерсть свитера усиливает червонный отсвет ее волос и лица. Она с опаской смотрит на небо — как бы не выглянуло солнце. Даже осенью, когда солнце, словно на закате, лишено силы, она ищет тени. Ей все кажется, что солнце подстерегает ее, чтобы обсыпать рыжим песком веснушек. Но, как ни осторожна домна Лучия, солнце безошибочно находит золотистую, и веснушки выступают в урочный час. Искушение обнажить шею и руки борется в ней с боязнью, что они могут показаться рыжими. (Разговаривая, она то и дело стыдливо отводит руки за спину.) Бывает и так, что она вдруг исчезает в недрах своего особняка и не появляется во дворе добрую неделю. Это значит, что она единоборствует со своими веснушками, безжалостно сжигая старую кожу и наращивая новую. Будто турчанка, боящаяся мужского ока, она пугливо перебегает двор, прикрыв лицо неким подобием чадры. Но когда чадра сброшена, хороша, необыкновенно хороша домна Лучия.
— О-у-у-у-у леу-у-у! — произносит домна Лучия, внезапно прекратив беседу с соседкой, и скрывается за дверью, не забыв осенить грудь крестом.
— Огонь-баба, и по цвету огонь... — не может скрыть восхищения Лоба. — Перед богом — верующая, перед мужем — любящая.
Я молчу, помалкивает и он. Ему не очень-то удобно высказывать слишком большую заинтересованность в этом разговоре, но, кажется, терпения и у него хватает ненадолго.
— Барбат Лучии — чэ май богат (муж Лучии — богатейший человек), — вдруг говорит Лоба по-румынски. — В Молдове у них целое государство.
— Ты, Петер и запасной бачок?
— Нет, кроме шуток, у него добра там горы: виноградники, пчелы, овцы, поля пшеницы и подсолнуха... Ей и говорят: «Лучия, кто ты: не жена и не нянька? Не будь дурой! Муж твой не сегодня завтра богу душу отдаст, кому все это добро достанется?.. Сколько сала и постного масла! Сын нужен тебе, ну на худой конец дочка!»
— А она что?
— Она? Вот в этом весь ее характер! «Моему сыну отец нужен, а не сало с постным маслом!»
— Так и сказала: «Отец нужен»?
— Так и сказала.
Лоба поднимает усталый взгляд на дом Ионеску.
— Живы они там или давно померли? Как той субботой, когда был ветер, намело пыли у двери, так и лежит она, будто из дому никто и не выходил...
Сегодня поутру, когда мы с Лобой пришли в гараж, истошный голос служанки Ионеску возопил:
— Помогите... горим!
Я ткнул Лобу под бок:
— Ну вот, пришел твой черед спасать Ионеску. Бери топор и руби стропила — это по твоей части.
Мы выглянули из гаража. Чердачное окно особняка было застлано дымом.
— А может, подождем маленько — пусть им пятки подпалит...
Но я был уже в соседнем дворе.
— Топор... топор не забудь.
Посреди двора стоял Ионеску — бледнее смерти. В его руках был брандспойт. Мощная струя уже рыла камышовую крышу ледника.
— На чердак, господа, на чердак, — это говорит служанка. Она ощупывает трепещущей рукой грудь, пытаясь найти бесследно исчезнувшую пуговицу. — На чердак — огонь там...
Она бежит впереди нас. Она бежит, вытянув руки, как слепая, и странно трясется ее голова.
Мы пробегаем одну комнату, вторую, третью. Вон как широко распахнулись перед нами двери этого дома!
— Ту-у-у-у... Ту-ту-ту... — это дудит в свою трубу внучка Ионеску. В ее унылом существовании наконец наступил веселый день — ей хорошо.
В комнатах пахнет скипидаром — не иначе, где-то расколотили склянку.