— Ната... дочка! — крикнул он наобум.
Вновь появилась Климовна — в ее открытых ладонях лежали сушеные яблоки. Ну, вот теперь, пожалуй, он не вспугнет ее — разбег нужен в каждом деле...
И когда она успела ссутулиться? Еще три года назад он не назвал бы ее старухой, а еще раньше... Из тех воспоминаний детства, которые залегли в памяти навечно и ничем не размоются, ничем не сотрутся, было вот это синее августовское утро, пронзительно синее. Гремел духовой оркестр — трубачи были на конях, — и его могучие вздохи плыли по Кубанской от далекой кручи до пыльных бульваров и дальше до Привокзальной. И вслед за оркестром, в клубах пыли, шла конница — есть ли в мире зрелище радостнее и красивее? Синие брюки галифе, чонгарская гимнастерка с накладными карманами, пулеметная лента через плечо, дальше — бурки, как крылья, бурки, бурки... И в первом ряду белолицая девчонка — глаза устремлены куда-то вверх, и только брови, темные и тонкие, в шнурок, вздрагивают. «Анька! Глянь сюда!..» Но девушка только взметнула бровь и пришпорила коня. Она была высоко в своих мечтах, в своих мыслях. Сколько лет прошло с тех пор — десять, двадцать или все сто?
Женщина стояла перед Варенцовым, и у нее было то же имя, что у девушки, которая проскакала на своем вороном по Кубанской в то августовское утро, но, кажется, только имя. Все остальное... Варенцов смотрел на нее и ничего не мог понять: она это или нет?.. Точно между молодостью человека и его нынешним состоянием легла межа и развалила жизнь человека: была одна жизнь, а стало две; был один человек, а стало их двое, и не было между ними ничего общего... На каком повороте или спуске потеряла ты, Анна Климовна, все, что когда-то отмечало тебя среди твоих сверстниц, — нет, не только пшеничный разлив волос и сине-зеленые очи, но походку твою и даже голос?.. Да неужто так жестоки были ветра, что бушевали в жизни твоей, что выдули и выкрошили даже голос?.. Наверно, жестоки: где-то клинок сшиб мужа, где-то пуля подсекла сына, одна осталась Анна Климовна... Значит, была межа, развалившая ее жизнь надвое?.. Если смотреть на Анну Климовну, то была, но если заглянуть ей в душу... Сколько лет прошло с тех пор? Поднялись выше крыш и высохли, спаленные ветрами, акации, время источило кирпичные тротуары, а память осталась молодой — она не размывалась, не рушилась, не тускнела. Пуще глаз берегла Климовна все, что было способно вернуть ее к той поре, — фотокарточку, кобуру револьвера, обрывок газеты, желтый и хрупкий... И в тоскливом и тревожном смятении шла она в кирпичный особнячок на Почтовой, где разместился после войны городской музей. Этот красный дом под крашеной крышей казался ей выше иных домов — отсюда была видна даже ее молодость...
— Ты чего, старая, не уймешься! Спать пора!.. Погоди, ты дочку мою видела?
— Нату? Не упомню: может, видела, а может, нет, а вот отец Петр Разуневский был давеча и тебя спрашивал, Варенцов.
— Отец Петр?
— Да, отец Петр, не брови — рога! — не выпуская из рук яблок, она приложила к бровям по указательному пальцу — истинно, рога!
— Эко ты, Климовна, на глаза востра — все углядела!
Теперь Климовна невесело смотрела на яблоки в ладонях.
— Вот наскребла на горище — сварить хочу! И мое деревцо уродило, насушила их вон сколько! — не без труда она зажала яблоки в кулак, подняла руки — ей очень хотелось, чтобы яблок было много.
— Ну, свари... свари, — произнес Варенцов, а сам подумал: «Вот живет человек. Чем живет? Эти ее партизанские сборы, поиски старых документов, борьба за место в музее больше, чем за место под солнцем». — Как поживаешь, Климовна? — вдруг спросил Варенцов и улыбнулся. — Что нашла, разыскала?.. Как музей?..
Климовна воспряла.
— Жаль, что небо хмарью замутило, а то бы показала!.. — заговорила она поспешно. — Снимочек такой... махонький, махонький! Обещали увеличить и повесить... Мол, Анна Климовна, боец Чонгарской дивизии!.. Жаль, что небо хмарью заволокло!..
Варенцов ухмыльнулся: «В самом деле... чем живет человек?»
— Ну, положим, увеличат... снимочек, а потом... повесят в музее... Ну и что?..
Климовна затревожилась — задрожала рука с яблоками.
— Как что?.. Это же... музей, для народа!
Теперь Варенцов не скрыл ухмылки: «И до чего человек пустой. Не втолкуешь ей».
— Я говорю: ну, нашла ты эту картонку, ну, повесили ее в музее... А потом пришел новый директор, снял ее и приколотил к стулу... чтобы не прогибался... Пойми: для чего?..