Он отодвинул стул в тень, полусклонил голову. Казалось, все погасло в нем в эту минуту, все стало черно-белым: лицо, волосы, борода. Не хочешь, да подумаешь: в тени ему было легче сберечь молчание.
— Да, отец... действительно был священником, — произнес он, понимая, что уклоняется от ответа на вопрос Наты.
— Но ведь вы могли стать медиком, педагогом, художником, могли стать, но не стали... — произнесла она с настойчивостью, чуть упрямой. — Так хотел ваш отец?
— Нет, так хотел я... — заметил он и встал — не часто его вызывали на столь откровенный разговор.
Он медленно пошел к двери, наклонив голову, волосы на затылке распались, обнажив шею, хрящеватую, с ощутимым желобком посередине.
— Наталья Федоровна, что за человек этот ваш дружок... Михаил? — вопросил он, оглянувшись. — Говорят, математик и одарен завидно, так?..
Варенцов едва ли не дернулся: какая нечистая сила кинула его к молодому Кравцу? Что повлекло его, что воспламенило? Не любопытство ли праздное, а может, совсем иное, что лежит на отлете, но ближе всего к правде? Да, исконное, необоримое, жестоко мужичье, что вдруг выказало в Кравце соперника, безглазой полночью перешедшего дорогу...
Он спросил про Кравцова, а она подумала: «Значит, Михаил? Вот ведь куда пальнул!»
Даже как-то стало не очень интересно.
— Когда учился в академии, многократ бывал на лекциях в Политехническом!.. Я говорю о себе!.. — Он засмеялся. — В прежние времена длинные волосы выдавали лицо духовное, а нынче все длинноволосы!.. — Ему было очень смешно. — Так в Политехническом я слушал лекцию на тему своеобразную: математика на службе у истории. Оказывается, способность нашего века оперировать большими цифрами позволяет решать проблемы истории.
В том, как он без видимой нужды обратился к своим воспоминаниям о Политехническом, стараясь перебросить мост к математике и ее проблемам, обнаруживалось, что интерес его к Михаилу не празден, и это заметно огорчало Нату — а может, дело не в ней?
А Разуневский не уходил: он даже для прочности оперся ладонью о верхнюю планку двери — рост позволял ему сделать это легко.
— В последний вояж в Москву был в комиссионном на Садово-Кудринской и купил телескоп!.. — Он засмеялся — были в этом смехе лихая отвага, даже азарт. — Собрал все свои капиталы и купил машину-чудо — цейсовские стекла!.. Говорят, Сатурн... выкладывается, как арбуз на железном блюде!.. Послал малой скоростью — жду на днях...
Разуневский ушел, а в доме наступила тишина. Только в дальнем конце дома Варенцов, собравшись ко сну, гремел пудовыми башмаками да неистово скрипел металлическими пружинами койки — не койка, орган.
— Никак прочишь меня в попадьи? — вдруг подала она голос из своей светелки и залилась смехом неудержимым.
— Он и поп, и не поп, — отозвался Варенцов уклончиво.
— Значит, прочишь все-таки? — спросила она.
— Эти астрономы, церковные и светские, до добра не доведут! — был его ответ. — Поезжай к тетке, — произнес он. — Если что с ней случится, я не прощу себе, да и ты...
Окно оставалось открытым, и тонкую скорлупу тишины проклюнул воробьиный писк. Воробей сидел у самого окна.
В самом деле, все перепуталось в его сознании: Варенцов видел в нем дипломата церковного, а он оседлал эту свою ночезрительную трубу и устремился в небо... Если и есть общее у Кравца и Разуневского, то вот эта непрозрачность, что одела одного и другого. Ничто не могло повергнуть Варенцова в уныние, как вот эта неизвестность. Ее, эту неизвестность, он и прежде побеждал, высвобождая время для раздумий, — не иначе, нужен был перекур и теперь.
Михаил взял из ее рук дорожную сумку, их шаг был нетороплив, до отхода поезда было пропасть времени.
— Ой, Натка, да не признался ли отец Петр тебе в любви? — произнес он смеясь, а она вздрогнула и испытующе взглянула на него. Кто-то определенно ему сказал о визите отца Петра к Варенцовым, иначе какой смысл спрашивать ее об этом...
— Вот ведь внушил себе человек... — произнесла она уклончиво, однако подумала: надо было сказать Михаилу о визите Разуневского, раньше, разумеется, сказать, сейчас — поздно.
— Нет, не внушил, Ната... — произнес он убежденно. — Честное слово, не внушил: влюблен... Я это по-мужски чувствую...
— Ой ли... по-мужски? — рассмеялась она, а сама подумала: надо было сказать о приходе Разуневского... — Значит, по-мужски? — продолжала она смеяться, а на душе было скорбно: а может быть, не поздно еще?.. Может, надо сказать? Нет, пожалуй, поздно!
Она так и уехала, не решив: поздно говорить или не поздно?
Она уехала, а Варенцов отдал себя во власть трудной думе. Да нужен ли его дому отец Петр, ему и его Наталье? Да не обременит ли он ее веригами, какие потом не сбросишь вовек? Он и сам, отец Петр, во власти неодолимой маеты, а каково будет ей? «Хорошо, что дело далеко не зашло», — вдруг сказал он себе и был едва ли не счастлив, такой бурной радости он не испытывал давно.