— Я собственно хотел спросить... — заговорил он негромко. — О чем это вы порешили, Миша, с моей Наткой?..
— Сразу и не ответишь, — задумался Михаил, печально задумался. — Я спросил Нату... Взял и спросил... Одним словом, мы любим друг друга, — произнес он и, оглянувшись на дом, увидел там мать — она строго смотрела на него. Он махнул ей рукой, точно хотел сказать: «Не надо там стоять и смотреть так на меня, уходи». Но она не сдвинулась с места. — Любим, — повторил он.
— Погоди, а родителей вы спросили? — подал голос Варенцов. — Как... родители?
— Я маме сказал, — вновь взглянул на мать, теперь участливо. «Ты бы все-таки ушла, мама... и совсем тебе не надо там стоять — ты бы шла, мама...» — будто говорил он ей, но и на этот раз она не сдвинулась с места.
— А как вы жить думаете? — спросил Варенцов примирительно.
Казалось, Михаил ждал этого вопроса — он воодушевился.
— Да неужели не проживем? — обратил Михаил взгляд на мать, точно призывая ее в свидетели. «Ты бы все-таки шла, мама, — точно хотел сказать он. — Верно говорю: тебе не надо там стоять...»
Варенцов отер глаза.
— Значит, проживете?
— Проживем...
— Гляди, гляди на часы!.. — вдруг воспрял Варенцов. — Сколько? Ровно пять!.. Что я говорил? Вот он поп Петр Разуневский собственной персоной... Значит, проживете?
— Проживем!..
Они выпили еще по чарке, и кровь медленно застлала лицо Михаила.
— Я давно хотел вам сказать... — произнес Михаил, и Варенцов не без робости заметил, что его молодой хозяин хватил лишнего.
— Да не пьян ли ты, Михаил?.. — Варенцов отстранил пустую стопку.
Но Михаил взял ее из рук Варенцова, не взял, а вырвал и, изловчившись, наполнил ее.
— Пьян? Может быть, но это я для правды... — Он умолк, точно собираясь с мыслями. Затих и Варенцов, насторожившись, приподняв плечи, которые стали странно пугливыми, не варенцовскими. — Как-то давно-давно приходит Троша Степанченок и приносит фотокарточку, — заговорил Михаил. — «Вот снял... в тот день, когда уходили на войну». На карточке два товарища, навеселе. Отца я сразу узнал, а вас... вы тогда много светлее были... А потом мама рассказала, как вы, когда вернулись с войны, помогали ей колодезь вырыть и вступились перед соседом, который норовил ее обидеть: «Постыдись... на кого руку поднял?» И вы мне казались очень настоящим, я даже искал встречи с вами... Помню, в тот год были курсы мирошников, и вы часто ходили мимо нашего дома. На вас была эта ваша офицерская шинель. Однажды я даже перебежал улицу, чтобы поздороваться. А потом я увидел вас в Ростове, на базарной площади, что рядом с Доном. Шинель ваша лежала на возу, а вы стояли прямо на яблоках во весь рост: «Хочешь — бери, не хочешь — проваливай...» Да, вы стояли тогда выеоко-высоко на этих яблоках и повторяли: «Хочешь — бери, не хочешь...» Потом я увидел рядом с возом женщину в тапочках, чем-то она походила на маму. Я не слыхал, что вы ей сказали... может быть, эту вашу фразу: «Хочешь — бери, не хочешь...», но женщина подняла на вас глаза и замахала руками. А вы посмотрели на нее со своего высока, как в колодезь, вы очень высоко стояли там, на своих яблоках... А женщина бросила в ярости, я хорошо. это слышал: «Режь его — кровь не пойдет!» Она так выговаривала: «Режь — кровь не пойдет», — сказал Михаил и еще раз посмотрел на мать, а мать вдруг затряслась и замахала руками.
— Замолчи! — закричала она и заплакала — она ничего не слышала из того, что говорил сын, но она все учуяла материнским своим чутьем. Она стояла так и плакала, плакала в голос, не хотела идти в дом и не осмеливалась подойти к столу. Ей было так тяжело, что впору рухнуть, но она устояла. Она приникла к двери дома и плакала в голос.
А Михаил не мог успокоиться:
— Я хочу, как мой отец: правдой... — почти выкрикнул Михаил и вновь взглянул на мать. Она плакала. Нет, она ничего не слышала, ни единого слова из того, что было произнесено за столом, но она не могла унять плача...
Варенцов встал и пошел к калитке — только так и можно было закончить этот разговор.
Куда только делась железность Варенцова, будто и не Варенцов! Иной раз кажется, была бы его воля, выдал бы замуж сразу за двух, так они ему по душе. А иной раз ему хочется лишить всех достоинств и одного, и другого. Благо, что Ната загостилась у тетки, есть возможность не выплескивать наружу смуты душевной. Потерял сон Варенцов. Все чудится, что ходить ему — не переходить всех его горящих троп. Однако... чу! Вот этот дошлый дьяк Фома говорил давеча о золотокудрой подружке отца Петра, что поселилась в горах кавказских, — сестра не сестра, однако зовется Разуневской. Этот дока. Фома сокрыл в своих рыжих космах все тайны города, запустить бы ручищу в эти космы поглубже да выпростать на свет божий одну тайну за другой... Значит, золотокудрая?..