Когда Варенцов появляется на церковном дворе, из турлучного домика, что расположился поодаль от церковных стен, выбирается дьяк Фома Колесников. Фоме, почитай, уже лет семьдесят, но он крепок в шагу и прямо держит голову. В городе поговаривают, что этакая неколебимость фигуры у Фомы от сознания силы: ключи от церкви у Колесникова, церковные деньги тоже у него. Фома вздыхает по отцу Федору, что был предшественником Разуневского. По слову Фомы, отец Федор был малоречив и мудр, умел внушить уважение. Конечно же всего этого Фома Варенцову не скажет, но и скрыть не умеет, не получается. Вот, к слову, сейчас Разуневский поехал на вокзал за новым телескопом — толкует, выписал чуть ли не из-за моря! Ну к чему эта игрушка, спрашивается, и при чем тут святая церковь? И главное: народ все одно узрит — у тебя два глаза, а у народа, почитай, вон сколько!
Однако кто это пылит на пикапе и, никак, сюда нацелился — он!
К штабелям кирпича, у которых устроились сейчас Варенцов с Фомой, медленно подкатывает пикап — сразу видно, знатное стекло везет, не очень-то подвижна машина!
— Представьте, приволок!.. — выскакивает из машины Разуневский, и ветер, поднятый его длинной рясой, взвивает пыль. — Только подумать, Федор Тихонович, цейсовская система зеркал!.. — обращается он к Варенцову. — Цейсовская!..
— Эх, страсть охота глянуть в эту вашу... ночезрительную трубу! — губы Фомы точно разъезжаются в улыбке. — Коли явимся к вам с Федором Тихоновичем, допустите до трубы?
— Милости прошу!
Разуневский вдруг берет дьяка под руку, отводит в сторону, заметно робея. Он что-то ему втолковывает, разводя длинными руками. Потом, вдруг обратившись к Варенцову, раскланивается и, бесконечно радостный, почти счастливый, устремляется к машине.
Варенцов и Фома опускаются на штабеля кирпичей, сидят молча.
— Э-э-х! — не выдерживает Фома. — Слыхали? По случаю установки телескопа вечерняя служба отменяется!.. Слыхали, слыхали, причина-то какая? По случаю установки телескопа... Вот так-то!
Казалось, Фома сказал все, что мог сейчас сказать об отце Петре, но хитрый Варенцов сидит недвижимо: он-то знает, что дьякон сказал не все.
— Да не в послы ли церковные прочат нашего отца Разуневского? — спрашивает Варенцов и, достав из брючного кармана перочинный ножичек, аккуратно срезает им кору со старой акации, — любит человек стругать кору акации, вскрывая ее приятную слоистость, неяркую коричневатость.
Фоме ведомо: кусок коры в руках Варенцова означает, что он рассчитывает на обстоятельный разговор.
— В послы?.. — вопрошает Фома, глядя, как у ног Варенцова скапливается холмик стружек. — А почему не в послы? Можно и в послы! — восклицает хитрый дьяк — вон сколько слов наговорил, а точно рта не раскрывал. — А что значит посол церковный? Благочинный русских церквей в чужой стране, так?
Варенцов молчит, задумавшись: медленно падают острые срезы коры.
— Он небось должен быть верующим человеком, посол церковный? — спрашивает Варенцов, не глядя на Фому.
— Коли священник, то само собой, верующий... — отвечает Фома, усмехнувшись.
— Само собой, — отвечает усмешкой на усмешку Варенцов.
— Само собой, — подтверждает Фома.
Варенцов срезает с поваленного дерева еще одну полоску коры, принимается стругать с еще большей усердностью, — видно, считает разговор неоконченным.
— А чего он тут его томит? — спрашивает Вареннов: «он», как можно догадаться, — это Разуневский-старший. — Брал бы и делал послом! — восклицает Варенцов и, вдруг прекратив стругать, кладет рядом с собой ножичек и недоструганную полоску коры.
— У календаря-то нет начальства, он, как есть, никому не подвластен... В конце пути троицын день, троицын...
Варенцов берет с поваленного дерева нож перочинный, складывает, возвращает в карман, долго стоит, глядя на гору стружек, что настругал за эти десять минут, вздыхает.
— И на том спасибо, — говорит он и идет прочь, не оглядываясь.
Фома смотрит ему вслед, сощурив маленькие глазки. Неспроста Варенцов вдруг воспылал любопытством к молодому Разуневскому. Да нет ли тут начала игры, для Варенцова важной?
— Календарь — это серьезно, — изрекает Фома и поднимает мясистую, иссеченную глубокими бороздками ладонь, точно прося Варенцова повременить с уходом. — Вы что-нибудь слыхали о храме на Дунае, что в церковных документах зовется «среброглавой церковью»?
— Есть такой храм?
— Есть, разумеется, тот самый, русский, православный храм, в котором настоятелем был отец Никодим, дед нашего отца Петра...