Они пошли. Река продолжала прибывать — никогда деревянный мост не гудел под напором сильной реки, как в этот вечер. Казалось, опоры едва удерживают мост — сильное тело его вздрагивало. Там, где встали эти опоры, река точно вскипала, выбрасывая гриву, грива была пепельно-седой, стелющейся по воде: десять опор — десять седогривых коней.
— Вы видели когда-нибудь человека, который бы сказал: «Я счастлив»? — вдруг остановил он Кравцова, дав понять, что дальше намерен идти один. — Видели?
— Даже самый счастливый не скажет: «Я счастлив» — счастье безбрежно... — ответил Михаил, поколебавшись: Разуневский не на шутку смутил его.
— Если оно зримо, это счастье, оно не может быть безбрежным, — произнес он не без обиды и спросил неожиданно: — Вы мою Анну знали прежде?
— Анну? — не скрыл изумления Михаил. — Откуда мне знать ее?..
— Не удивляйтесь — мне казалось, что знали... — То, что он хотел сказать, ему удобнее было произнести, если бы Кравцов спросил его об этом, но вопроса не было. — В том, что говорили она и вы, была согласованность... Простите, но я убедил себя в этом: то, что не сказали вы, сказала она, и наоборот...
— И поездка в Зеленчук была определена нашей с Анной согласованностью? — спросил Кравцов не без ехидства.
— И поездка в Зеленчук, — произнес Разуневский, покраснев; он успел внушить себе, что все было именно так, как он думал. — Мог ли я себе представить, что вот тут, на расстоянии протянутой руки, поселилось нечто такое, что имеет прямое отношение к предмету нашего с вами разговора...
— Быть может, спор о боге надо начинать с экскурсии на Зеленчук? — спросил Кравцов.
Разуневский смолчал, улыбнувшись, — в улыбке был и укор, и печальное любопытство, и та мера сочувствия, а может, и симпатии, когда не скрыть сомнения и есть сознание правоты.
Конечно, он мог и не уйти в тень молчания, но он смолчал, — так и осталось непонятным, что у него было на душе.
Он исчез во тьме, только Япет, поотстав, точно обнаружил неспешный шаг Разуневского и, пожалуй, незримую его тропу — отец Петр шел у самых перил.
...Ночью Михаил проснулся от стука каменного кулака в переплет окна, удар был требовательным.
— Михаил Иванович, выходите, ради бога! Ой, сердце зашлось! — спросонья Михаил только и ухватил, что у человека, гремевшего каменным кулаком, голос не чужой. — Выходите — не пытайте...
— Да ты ли, Фома Никитич? — мог только вымолвить Кравцов, не без труда опознав голос дьякона.
— Я, стряслась беда, больше неба, выходите!
Благо, что с вечера лег на тахте, не сбросив с себя одежды, — ринулся на улицу и попал истинно в каменные ручищи Фомы.
— Вот ведь сподобил господь на старости лет увидеть такое, врагу не пожелаю...
— Разуневский небось?
— Он!
Видно, город еще не узнал о случившемся — ворота дома были открыты, но двор пуст. На веранде горела керосиновая лампа с чадящим огнем, который вычернил стекло лампы. Надо было напрячь глаза, чтобы рассмотреть на дощатом полу веранды тело отца Петра, укрытое байковым одеялом. Тело было длинным, а одеяло коротким — худые ноги с рыжими волосами оставались непокрытыми, как непокрытым осталась и выпуклость лба, бледного и, как всегда, благородно чистого...
Михаил ощутил, как сшибло дыхание.
— Да как же он?
Уже у калитки Кравцова нагнал Фома.
— Сколько ни думай, не подберешься к правде, — молвил Фома, вздыхая. — Может, случай какой, что во власти господа, а может, умысел, а? Верно я говорю: чем человек грамотнее, тем легче он расстается с жизнью — это я давно заметил. И потом: куда шел человек? Где его стезя — дорога?
Фома постоял и канул во тьму, оставив Михаила с немудреной присказкой, однако в смысл которой еще надо было проникнуть: «Куда шел человек?»