Сказал и взглянул на Саню, взглянул и, возможно, подумал: везет же некоторым. У Сани не было ни ямочек на щеках, ни родинки, ни яркого румянца. И все-таки он был хорош: эти его серо-синие очи с такими густыми ресницами, не ресницы, а веера! И вдобавок ко всему... аккордеон! Да разве тут устоишь!.. Ничего не скажешь: щедра природа! Но они смогли дойти только до кручи. Коваль высвободил свою руку и ушел. «Саня, куда ты?» — окликнула его Лёлюшка, но он не оглянулся.
Что она думала, когда шла, взяв за руки Петра и Саню? Быть может, уже тогда она решила, на ком остановить свой выбор. В самом деле, на ком? Как хорошо сообщить чуть-чуть веселости и просто радушия Петру, отняв это у Сани, и больше строгости, а может, даже и серьезности прибавить Сане, чуть-чуть обделив этим Петра. Но Петр оставался Петром, а Саня — Саней, и ничего нельзя убавить у одного, и ничто не мог принять другой. В общем, были день и ночь со своими точными пределами света, да только трудно сказать, кто являл собой день и кто ночь. Но одно несомненно — Коваль, как понимал Леня, ей был больше по сердцу: в Ковале больше Лёлюшкиного света, с Ковалем она, пожалуй, сбережет свое существо жизнелюбивое, с Ковалем, не с Лободой.
Леня вышел из машины. Где-то далеко, быть может у Сенного базара, а возможно, еще дальше, у выгона, у кручи, у самой рощицы, одиноко и зазывно прокричал паровоз — это поезд. Потом паровоз вскрикнул совсем рядом, зашипел пар, и над купами деревьев неторопливо и торжественно поплыли облака, белые и округлые, — видно, поезд уже стоял на вокзале. Леня рассмотрел тропу, высвеченную луной, хатку, беленную мелом, — тропа была светло-желтой, а стены хаты ярко-белыми, с прозеленью. Потом на тропу упала тень, и Леня услышал голос Петра.
— Нет, почему же... за Кубанью... — сказал Петр. — У деда Гриши. Помнишь?
Леня склонился над рулем. Когда он поднял глаза, поодаль стояла женщина и, сняв с ноги туфлю, опрокинула ее, — верно, залетел камешек, крохотный и твердый, залетел и врезался в ступню. Она увидела Леню и помахала ему туфлей.
— Добрый вечер! — крикнула она, и Леня узнал ее — это была Лёлюшка Колдыш, такая же, как прежде, с гордой статью, но только чуть-чуть похудевшая. Да, похудевшая, и Лене стало жаль ее. Где ее носило все эти годы и как ее прибило этой ночью сюда? Тоска по старому, неутешная, или бабье любопытство: как он, Петр, бобылья душа, стоит еще на сквозных ветрах сухой и черной будыльей или обломился?
— За Кубань... в станицу... — сказал Петр уже в машине. — Поехали...
Однако далеко он хочет махнуть ее — за Кубань. И чего он задумал еще... тигр?..