— Я должна что-то понимать... — сказала Асланиха, смешавшись. — Зачем тебе переселять Фижецук к нам только на субботу?.. Что-то я совсем перестала понимать, или это от бессонницы, или от луны — вон как она выбелила землю!
— От луны, соседка, от луны, — сказала мать, улыбаясь, поспешно перебегая дорогу. — Утром я приведу к тебе Фижецук...
Она вернулась домой и обежала двор — там не было ни Капрела, ни Фижецук. И вновь, как прежде, затревожилось ее сердце: где их носит теперь?.. Как бы они чего не сделали... Она сидела у окна, выходящего в сад, и ждала рассвета, а он точно припаздывал, было холодно, клонило ко сну. Она достала свой старый плед и укуталась — плед удержал бы тепло, если бы оно было внутри, а его, видно, там уже не было. Она укрыла пледом голову и закрыла глаза. Когда она их открыла, солнце уже взошло, неистово горячее, молодое, и она подивилась тому, что в природе ничего не произошло в эту ночь, когда ее дом взвила такая буря. Она разбудила Ефрема и наказала ему бежать в город и звать Капрела с Фижецук. Потом она прошла в комнату наны — ну конечно же та спала, спала безмятежно, как могут спать только молодые, и, кажется, даже улыбалась во сне. Нет, терпение покинуло маму, ей стало не по себе: или нана была равнодушна ко всем бедам дома, или, быть может, она была так мудра в своей столетней мудрости, что видела вперед, все решительно, и улыбалась...
Ефрем привел Капрела и Фижецук, когда роса уже просохла на листве сада. Они стояли у крыльца, там, где нана обычно кормила своих утят, точно не решаясь войти в дом, — бессонная ночь высинила им лица, только глаза были негасимы, только они горели, как прежде, а может быть, даже ярче, чем прежде. Все собрались у крыльца в эту минуту: и мама, и Ефрем, и, конечно, нана со своей кашей и утятами.
— Дети мои, — сказала мама почти торжественно, обращаясь к Капрелу и Фижецук: мама любила говорить торжественно. — Я согласна — пусть будет, как вы решили... — Мама проглотила слезу — она всегда плакала, когда у нее было хорошо на душе, а тут была такая возможность поплакать. — Пусть будет так, — повторила она и, несмело приблизившись к Фижецук с Капрелом, поцеловала их. — Только я прошу вас об одном... — она смутилась и на секунду утратила торжественный тон. — Пусть Фижецук на один день переедет к соседке через дорогу, и мы пошлем туда сватов...
Капрел покраснел, было видно, как его сине-белое лицо стало красным.
— Нет, — сказал Капрел. — Этого никогда не будет...
Все-таки он был настоящим парнем — наш Капрел.
Мама уронила слезу и взглянула на Фижецук, она взглянула на нее — ну конечно, вся надежда была на нее.
— Нет, — сказала Фижецук тихо.
Мама совсем растерялась: ведь ее просьба, в сущности, была такой пустячной.
Мама не любила обращаться к авторитету наны, но сейчас не было иного решения, тем более что нана была рядом.
— Ну, тогда скажи ты детям, — обратилась она к нане.
Нана молчала, задумчиво разминая на своей ладони комья пшенной каши, — казалось, ничего более важного не было для нее сейчас, как получше размельчить кашу и накормить утят, — нана молчала.
— Ну скажи, нана, — повторила мама.
Тогда нана высыпала кашу и сложила руки, покорно положила свои большие руки одну на другую, как это она делала, когда говорила что-то очень важное.
— Фижецук — наше дитя, — сказала нана, — и мы не отдадим ее в чужой дом, даже на один день...
Вот и все, что я хотел рассказать. И еще: когда пыльным вечером нана идет по городу, нет человека, который бы не поднялся ей навстречу и не склонил головы над ее рукой. Все знают: это идет нана, наша нана...
НОВЫЙ ПОСОЛ
НОВЫЙ ПОСОЛ
Самолет шел уже второй час. Здесь, на высоте десяти километров, круговращение земли казалось зримее. Ты вдруг вступил в единоборство с солнцем: мог угнаться за ним, а мог, как сейчас, с ним разминуться, чтобы встретиться вновь на восточном крае земли, на самом крайнем крае, куда лежал твой путь... Едва взлетев, ты простился с дневным светилом и вступил в границы ночи. Она, эта ночь, была позолочена огнями городов. Как ни скупы были подчас эти огни, в их расположении угадывалась своя линия, непрерывная, точно специально прочерченная, чтобы самолет нашел дорогу в ночи.
Крымов вдруг вспомнил, что в иные времена прибытию посла к новому месту службы предшествовали хлопоты, достаточно обременительные. Прежде чем посол прибывал в страну назначения, туда являлось его сановное добро — сундук с дохами для него и его жены, ящики с фамильным серебром, хрусталем и фарфором, все отменного достоинства, для хозяина посольского дома престижное. Нынче все было по-иному: багаж посла зачастую ограничивался ручной кладью — в одном чемодане платье, в другом — белье, все остальное доставит жена по истечении дежурных шести недель — срок, необходимый, чтобы посольская квартира была доремонтирована, а мебель обновлена.