Своеобразные ласки Бишки не досаждали мне в первое время. Но вот у него на лбу появились вроде бы как два ореха. Потом орехи эти заострились, загнулись назад и вскоре превратились в крепкие, изящные рожки.
Тут уж, заслышав стук копыт, мне приходилось прятать ноги, подбирая их под себя или впрыгивая на кровать. Но всё равно не убережёшься, и временами я носил на коленках хоть и слабенькие, но синяки. Впрочем, чего не вытерпишь от хорошего друга.
Нашёл я в рожках и преимущество — можно было привязывать к ним красную тряпочку, что, несомненно, украшало и облагораживало Бишку.
Однажды утром, проснувшись, я, по обыкновению, спустил ноги с кровати на пол. Однако знакомого и нетерпеливого топота не послышалось. Скорее я сунул ноги в валенки (дело было перед рождеством) и пошёл узнать, что там такое случилось. Уж не выбежал ли Бишка ненароком на улицу? Простудится. Вон какой мороз, вон какие узорные листья на окнах!
Я побежал к порогу — и остолбенел. На пороге лежала Бишкина голова. Глаза закрыты, язык прикушен оскалившимися зубами, на чёрной шёрстке красная кровца. Я, конечно, и не подумал бы и не поверил бы, что это именно Бишкина голова (были ведь на дворе и другие барашишки), но ленточку, ленточку-то я своими руками привязал к его рожкам. Ленточка была на месте, не было самого только Бишки. И то, что его никогда не будет, не могло уместиться в моём маленьком, несовершенном сознаньице. Потом я вдруг представил, как ему отрезали голову, и покатился по полу в безутешных слезах.
Впрочем, последовательности не было в моих поступках или я ещё не умел связывать явления одно с другим. Отплакавшись и успокоившись, вместе с матерью я вечером разбирал кости на студень, выискивая бабки, в которые потом играл, не вспоминая при этом моего бедного недолговечного приятеля.
Белая трава
Есть на нашей реке такие глухие и укромные места, что, когда продерёшься через спутанные лесные заросли, заполненные к тому же крапивой, и присядешь около самой воды, почувствуешь себя как бы в обособленном, отгороженном от остального земного пространства мире.
На самый грубый взгляд, мир теперь складывается, состоит только из двух частей: из зелени и воды. Но и в воде отражается во всё её водяное зеркало всё та же сплошная зелень.
Будем теперь по капельке увеличивать наше внимание. При этом почти одновременно с водой и зеленью увидим, что, как ни узка речка, как ни густо сплелись над её руслом древесные ветки, всё же и небо принимает не последнее участие в сотворении нашего маленького мира. Оно то серое, когда ещё самый ранний рассвет, то серо-розовое, то ярко-красное — перед торжественным выходом солнца, то золотое, то золотисто-синее и, наконец, голубое, как и полагается ему быть в разгаре ясного летнего дня.
В следующую долю внимания мы уже различим, что то, что казалось нам просто зеленью, вовсе не просто зелень, а нечто подробное и сложное. И в самом деле, натянуть бы около воды ровную зелёную парусину, то-то была бы нежная прелесть, то-то была бы дивная красота, то-то восклицали бы мы: «Земная благодать!», глядя на ровную зелёную парусину!
Выставилась из дерева и висит над водой старая, чёрная, как уголь, коряга. Отзвенела, отшумела своё. Отдрожала дождевыми каплями на весенних листьях, отсорила на воду ярко-жёлтыми глянцевыми листочками, Угольное отражение её чётко лежит на воде, прерываясь лишь в тех местах, где попадает на округлые листья кувшинок.
Зелень этих листьев не может не совпадать, не сливаться с отражённой вокруг лесной зеленью.
У черёмух выросли до своей величины будущие ягоды. Теперь они гладкие, жёсткие, как всё равно вырезаны из зелёной кости и отполированы.
Листья ракиты повёрнуты то своей ярко-зелёной, то обратной матовой серебряной стороной, отчего всё дерево, вся его крона, всё, так сказать, пятно в общей картине кажется светлым.
У кромки воды растут, наклоняясь в сторону, травы. Кажется даже, что задние травы привстают на цыпочки, тянутся изо всех сил, чтобы обязательно, хотя бы из-за плеч, поглядеть в воду. Тут и крапива, тут и высоченные зонтичные, названия которым здесь у нас никто не знает.
Но всех больше украшает наш замкнутый земной мирок некое высокое растение с пышными белыми цветами. То есть каждый цветок в отдельности очень мал и был бы вовсе не заметен, но собрались цветы на стебле в бесчисленном множестве и образуют пышную, белую, слегка желтоватую шапку. А так как стебли этого растения никогда не растут поодиночке, то пышные шапки сливаются, и вот уж как белое облако дремлет среди неподвижной лесной травы. Ещё и потому невозможно было бы не обратить внимания, не залюбоваться этим растением, что едва пригреет солнце, как от белого цветочного облака поплывут во все стороны незримые клубы, незримые облака крепкого медвяного аромата.