им. Семашко, куда она пошла устраиваться на работу. Люци Бауэр, закончившая курсы Коммунистического
интерна
Журавлев С. В. «Маленькие люди» и «большая история». С. 202.
119
ционала молодежи, была арестована в Крыму на отдыхе, ровно месяц продолжалось ее этапирование в
Москву.
В марте 1938 г. штатных сотрудников НКВД не хватало, аресты на дому у немцев проводили даже курсанты
Первой школы милиции (Эмилия Штельцер, Отто Никитенко). Рольф Габелин был арестован в Люберцах
«по телефонному распоряжению помощника оперуполномоченного 3 отдела УНКВД МО», райотделом был
выписан ордер на арест, проведен обыск, и вместе с изъятыми документами и валютой немец был направлен
в Москву. Самое оригинальное место ареста оказалось у «интуриста» Ганса Лакса, который решился найти
свое счастье, пройдясь пешком по России, и был задержан прямо у ворот Дмитлага.
Сопротивление при аресте фиксировалось крайне редко. Когда Альфонса Гута силой попытались поднять с
постели, «он начал громко ругаться и размахивать кулаками, говоря: "Я вас не признаю и не боюсь, вы идете
против рабочих, вы много таких как я убили, я теперь меня убьете, но я ничего не боюсь"». Когда пришли за
Гертой Дирр, муж которой был арестован ранее, она подняла из кроватки ребенка и громко задала ему
вопрос: «Скажи, кого ты больше любишь, фашистов или коммунистов». При аресте жены австрийский
шуцбундовец Фердинанд Флухер заявил: «Представители НКВД, делая обыск, перерыли все так же, как это
делают фашисты, с той лишь разницей, что фашисты при этом бьют»208.
В отличие от коренных жителей Советского Союза политэмигранты из Германии не имели возможности
скрыться от органов НКВД. Их вера в то, что карающая десница обойдет их стороной, подкреплялась
дотошным следованием всем бюрократическим процедурам, которые предписывали советские законы и
административные акты. При этом они пытались найти рациональные причины террора в собственных
проступках. Сотрудник редакционного отдела ИККИ Пауль Шербер-Швенк забил тревогу на следующий
день после того, как в ночь на 21 марта его попытались арестовать — вид на жительство известного деятеля
КПГ истек как раз накануне. Однако он был болен гриппом, и милиционеры его оставили в покое. «Ты
можешь себе представить, — писал он сотруднику отдела кадров Мюллеру, — как ужасно, как раз в
теперешнее время быть под угрозой ареста»209.
На квартиру к Шерберу-Швенку направили секретаря представительства КПГ Вальтера Диттбендера,
который без труда установил
208 Флухер был арестован 23 октября 1938 г. и получил 4 года лагерей, но впоследствии был выслан в Германию (ГАРФ. Ф.
10035. Оп. 2. Д. 30124).
209 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 6249. Л. 46.
120
следующее: немца хотела арестовать не милиция, а органы госбезопасности, и вопрос о виде на жительство
вообще не играл при этом никакой роли. Зато свою роль сыграла жестокая простуда, которая свалила
Шербера в постель — пришедшие куда-то позвонили, после чего отправились восвояси. У немца не
возникло и мысли, что речь идет о чем-то более серьезном, чем административные нарушения. Сложно
объяснить «гуманизм» лиц, принявших решение временно отложить арест. Очевидно, они были уверены в
том, что Шербер-Швенк никуда не денется из служебной квартиры, и дали ему возможность «доболеть».
Сразу после выздоровления, 29 марта 1938 г., он был арестован.
В нескольких случаях немцы рангом попроще пытались убежать от судьбы, покидая Москву и Подмосковье,
скитаясь по бескрайним просторам России. После ареста отца и брата Герман Борош отправился из
Коломны к матери в Мелитополь, но через пару недель его обнаружили и этапировали в Москву. В первый
раз Вилли Соколова арестовали вместе с отцом, бывшим русским военнопленным в Германии, но отпустили
из райотдела НКВД как несовершеннолетнего. Вилли пустился в бега, но был задержан на железнодорожной
станции за бродяжничество. Он объяснил, что шел пешком из республики Немцев Поволжья в Москву, так
как денег на билет не имел. В ходе допроса у него получился выразительный диалог со следователем, ко-
торый играл с подростком, как кошка с мышью. Соколов так ответил на вопрос, почему попытался скрыться:
«...я видел, что арестовывают всех иностранцев, поэтому считал, что и меня арестуют.
Вопрос: Вы в этом ответе клевещете на органы следствия советской власти о якобы беспричинном аресте
лиц из иностранцев, в этом виновным себя признаете?
Ответ: Да, я оклеветал и виновным себя в этом признаю, действительно, беспричинных арестов быть не
может, высказал я это по ошибке».
3. Обыск
Протокол ареста и обыска заполнялся от руки карандашом, копия оставалась на руках у родственников
арестованного. В этом документе был отмечен номер ордера на арест, указывались изъятые документы
арестованного и собранные вещественные доказательства. В число последних попадала «переписка на
иностранном языке», запрещенные книги, чертежи, фотографии (одна из них опубликована на обложке).
Позже в протоколе следователь отмечал, что сдавалось
121
на хранение, а что было «оставлено в отделе», т. е. использовалось в ходе допросов. Хотя в протоколе
должны были отмечаться жалобы на процедуру обыска и ареста, в просмотренных АСД ни одной такой
жалобы не отмечено. Человек находился в шоке, и лишь позже мог реконструировать обстоятельства своего
ареста. Но было уже поздно — на бланке было напечатано, что «все заявления и претензии должны быть
внесены в протокол. После подписания протокола никакое заявление и претензии не принимаются».
Протокол ареста и обыска позволяет судить не только об обстоятельствах ареста, но и о жилищных условиях
немецких эмигрантов. Зимой 1937-1938 гг. люди жили в дачных поселках ближнего Подмосковья, в летних
домиках, которые отапливались «буржуйкой». Комната арестованного опечатывалась только в том случае,
если он проживал в ней один. Это было нечасто, и оперативные работники отмечали в протоколе, что в
комнате остались жена, теща, дети. Одиночки иногда снимали даже не комнату, а угол, как Франц Кауфман.
Если комнату опечатывали, квартиросдатчики оставались без собственного жилья, и были вынуждены вести
длительную переписку с могущественным наркоматом внутренних дел.
Обыск проводился в любом случае, даже если арестованный занимал всего лишь койку в заводском
общежитии. Особо в протоколе отмечались изъятые драгоценности (как правило, очень скромные — «очки в
золотой оправе»), валюта (иногда фигурировали «иностранные железные монеты»), облигации госзайма,
пишушая машинка, оружие, оптические приборы и фотоаппараты. В большинстве АСД имеется
специальный акт о том, что «переписка на иностранном языке, как не имеющая отношения к следствию,
уничтожена». Таким образом уничтожались не только личные архивы, но и документы исторического
значения. При повторном обыске в квартире Гильды Гаушильд были обнаружены среди прочего: папка с
бумагами Карла Радека, архив Клары Цеткин, рукопись Ленина 1918 г., несколько десятков писем Розы
Люксембург210. Нахождение этих документов на сегодняшний день неизвестно.
Среди печатных изданий лица, проводившие обыск, обращали главное внимание на труды оппозиционеров,
когда-то легально опубликованные в СССР, а ныне приравненные к контрреволюционной литературе. В
нескольких АСД фигурирует «изъятый из обращения учебник Кнорина» — имелась в виду история ВКП(б)
на немецком языке, по которой учились студенты коминтерновских школ. Но по
210 Письма Розы Люксембург были переданы ей внуком Клары Цеткин — Алексом фон Моссовым, который был выслан из