исследователей.
Следователь фактически поручал делать свою работу арестованному, предварительно удостоверившись, что
тот правильно понимает поставленную задачу и готов к самооговору. Понятно, что все то, что не ложилось в
концепцию следствия, выбрасывалось в мусорную корзину или попросту не подкладывалось в дело218.
Наличие в деле «собственноручных показаний» ставило обвиняемого в тяжелое положение, если после
завершения «ежовщины» начинался процесс проверки дела. В постановлениях прокурорской проверки
отмечалось, что поскольку они написаны рукой самого обвиняемого, то не могли быть выдуманы
следователем.
«Собственоручные показания» подследственным разрешалось писать по-немецки. Это было почти
привилегией, так как позволяло им более точно формулировать свои мысли. Переводчиков в НКВД не
хватало, и следователи настаивали, чтобы их визави согласились с ведением допроса на русском языке. В
нескольких случаях переводчиком в ходе допроса был такой же заключенный, как и они сами. Отто Визе
отказался подписывать протокол, так как ему вопреки требованиям не предоставили переводчика. Позже, в
заявлениях из лагеря, немецкие жертвы репрессий утверждали, что попросту не могли понять ни устной
речи следователя, ни того, что было зафиксировано в протоколе. При этом их обвиняли в антисоветской
агитации среди русских коллег по работе!219
Так, 20 листов «собственноручных показаний» Мориц-Гримма были приобщены к делу только после того, как предъявленное
ему обвинение было отвергнуто на заседании Военного трибунала 1 марта 1939 г.
219 Не знавший русского языка австриец Антон Рехберг, согласно показаниям свидетелей, вел антисоветскую пропаганду на
Подшипниковом заводе имени Кагановича.
129
2. Психологическое давление
В ходе допросов использовались не только методы прямого насилия, но и апелляция к разуму и чувствам
обвиняемого. Следователь просил «войти в его положение» и договориться по-хорошему. В его
интерпретации аресты выступали в качестве некоей профилактической операции по высылке иностранцев,
иногда даже проводились параллели с раскулачиванием начала 30-х гг. Жертве внушали, что от признания
или непризнания собственной вины ее судьба не изменится, и в то же время в обмен на подпись под
признательным протоколом обещали максимально быстро завершить следствие, обеспечить минимальный
приговор, избавить от преследований близких родственников. Сформировавшиеся привычки выживания
эмигрантов в социально чуждой среде — не удивляться, подчиняться, соглашаться — подталкивали их к
тому, чтобы подписывать самые невероятные обвинения. Не будет преувеличением сказать, что
значительную часть работы по «ломке» людей выполняли не следователи, а советская повседневность.
На заседании Военной Коллегии Верховного суда (ВКВС) Альберт Вильнер заявил, что согласился с
вымышленными обвинениями в шпионаже, так как «хотел ускорить наступление момента суда и иметь
возможность передач и свиданий». Тех, кто выражал готовность к сотрудничеству со следствием,
действительно поощряли — хорошо кормили, ослабляли тюремный режим, возвращали необходимые
личные вещи (очки, предметы личной гигиены), предоставляли возможность написать письмо близким220.
Коммунистам, остававшимся германскими подданными, объясняли, что их самооговор необходим для
ликвидации сети «фашистских консульств» в Советском Союзе. Арнольд Арно подписал признательный
протокол после того, как ему сказали, что отказ будет означать «саботаж работы НКВД». Естественно, такие
аргументы не фиксировались в протоколе, однако они довольно часто упоминаются в заявлениях
репрессированных. Жертва сама соглашалась с «разумностью» подобных шагов, попавшись на приманку
следователя и выбирая, казалось бы, меньшее зло в ситуации, когда реального
Согласно обвинительному заключению, он оказался германским шпионом. Рехберг писал в своих заявлениях из лагеря, что «в
протоколах от февраля и марта 1938 г., в которых я обвиняюсь в шпионаже, я не мог дать никаких показаний, и последние при-
надлежат полностью следователю и являются продуктом его фантазии, т. е. он писал показания один, я же содержание всех
протоколов не знал и не знаю до сегодняшнего дня» (ГАРФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 29754).
2-° Аналогичные методы «поощрения» применялись и следователями НКВД в Сибири (Тепляков А. Г. Указ. соч. С. 255-259).
130
выбора у нее не было. Впрочем, в ряде случаев работникам НКВД удавалось сдержать данное слово.
Режиссер-мультипликатор Вильгельм Штейгер оговорил своих коллег, поверив, что за это ему снизят
наказание. В результате он получил приговор, невероятный при обвинении в политических преступлениях
— 5 лет ссылки.
Достаточно часто к признанию себя германским шпионом подследственного подталкивало обещание
следователя, что за этим последует высылка из СССР. Это было верно лишь в отношении тех немцев, кто
сохранил свое германское гражданство, однако ни политэмигранты, ни лица с просроченным паспортом или
подавшие заявление о переходе в гражданство СССР, к ним не относились. В результате за обвинением в
шпионаже следовал расстрельный приговор. Прямо противоположное объяснение тому, почему она подпи-
сала вымышленный протокол, содержится в деле Елизаветы Бартош. «На допросе мне сказали, если не
подпишу, буду выслана в Венгрию, если же подпишу, то буду осуждена к отбыванию наказания в трудовых
лагерях и останусь в Советском Союзе. Я сделала второе, так как желала остаться в Советском Союзе»221.
Метод «пряника» активно использовался до начала массовых операций. Репрессированный в 1928 г. Бруно
Альбрехт, работавший до того в советском торгпредстве в Берлине, писал председателю советского
правительства А. И. Рыкову: «Год нахождения в тюрьме куплен следователем по весьма дешевой цене —
стакан чая и бутерброд, подписка признания себя советским гражданином. Ловко обманули немца —
неразвитое диалектическое мышление и непонимание — куриная слепота, невменяемость, созданная манией
величия — есть следствие».
Некоторые из признательных протоколов выглядят как похвала чекистам, своевременно разворошившим
шпионские гнезда. Леонид Гехстер, «приписанный» к мифической организации «гитлерюгенд», так
объяснял скромные успехи своей подрывной деятельности: «Завербовать их в организацию мне помешали
начавшиеся особенно за последнее время аресты немецких граждан, в том числе и немецкой молодежи».
Еще один из арестованных по этому делу, Ганс Петерсен, дал показания уже на третий день после своего
ареста. Решающую роль в этом сыграла, как он рассказывал на допросе через несколько месяцев,
произошедшая накануне «случайная встреча с Максом
221 Тем не менее Бартош, несколько лет проработавшую в советском торгпредстве в Берлине, приговорили к высылке из
страны. Однако пока оформлялись документы, венгерское посольство было закрыто, и выездную визу получить не удалось. В
результате ее дело было пересмотрено, и после более чем годового пребывания в тюрьме венгерская подданная была
освобождена.
131
Маддаленой в Таганской тюрьме, когда тот возвращался с допроса». Хотя арестованные по одному делу
должны были содержаться изолированно друг от друга, в ряде случаев именно такие «случайные встречи»
использовались оперативными работниками для того, чтобы добиться от арестованного признательных