показаний.
«Сейчас считаю счастьем, что благодаря моему аресту и добровольному признанию гнусная роль,
навязанная мне германскими властями, закончилась»222. Автор этих строк, российский еврей Яков Трабский
придумал трогательную историю собственной вербовки. В Германии, где он проживал до 1936 г., ему
грозила смертная казнь, так как немка-арийка родила от него ребенка. И вот этого ребенка органы гестапо
оставили у себя в качестве заложника, отправив Траб-ского шпионить в Россию (где тот вскоре вновь
женился). Трудно сказать, убедила ли следственные органы эта история или сам образ скромного продавца
Даниловского универмага, но Трабский получил всего три года — таких «счастливчиков» в нашей базе
данных всего пять человек.
После того как человек соглашался с выдуманными обвинениями в свой адрес, конвейер допросов не
останавливался. От него требовали назвать все новые и новые имена соучастников, добивались совпадения
его признаний с показаниями других арестованных. Складывается впечатление, что оперативные работники
НКВД сами не были уверены в том, куда будет направлено следствие, и в ходе допросов несколько раз
меняли характер обвинений. Австрийцу Альфреду Федину, признавшемуся в шпионаже, следователь вдруг
заявил, что все это вранье и ему придется сознаться в том, что он был заброшен в СССР (в 1922 г.!) для того, чтобы вредить австрийской компартии223.
3. Избиения и пытки
В случае если с обвиняемым не удавалось договориться «по-хорошему», в ход шли угрозы, а затем и прямое
насилие. Борису
222 На собственноручных показаниях Трабского начальственное лицо поставило недовольную визу: «Пишет он отвлеченно, надо
добиться конкретных показаний о людях, с которыми был связан по шпионской работе». В итоге Трабский пошел на ОСО не как
иностранец и получил «всего» три года.
223 Очевидно, такая переквалификация обвинений избавила Федина от расстрела, он получил 10 лет лагерей, а после завершения срока
был приговорен к ссылке в Красноярский край (ГАРФ. Ф. 10 035. On. 1. Д. П-50 248).
132
Ширману заявили, что его сочтут неразоружившимся врагом и расстреляют, а также арестуют его мать и
жену, показывали даже заполненный ордер на их арест. По отношению к женщинам использовались угрозы
раздеть догола и т. п. Иногда следователь просто открывал дверь, и обвиняемый слушал крики и стоны
истязаемых в соседних кабинетах. В сочетании с увиденным в тюремной камере, рассказами других
арестованных это оказывалось достаточно действенным «аргументом».
Судя по письмам и заявлениям из лагерей, до начала массовых операций «методы физического воздействия»
по отношению к немцам не применялись, их все-таки считали иностранцами, что подразумевало иное
обращение. Особое отношение к ним сохранилось и во второй половине 1937 г., германских граждан
принуждали к признаниям в основном методами психологического воздействия224. Инженер Наркомсвязи
Готфрид Банд, следствие по делу которого велось осенью 1937 г., так и не признался в шпионаже, что было
отмечено в обвинительном заключении, представленном Ленинградским районным отделением НКВД г.
Москвы. Это не понравилось областному начальству, и документ не был подписан. Допросы Банда
возобновились в начале следующего года, и он подписал все, что от него требовали.
Артур Гертрампф, арестованный в первый день немецкой операции, отказался признать себя шпионом, но на
допросе 14 марта 1938 г. заявил, согласно протоколу, что «до сего времени я скрывал факт своей вербовки
для шпионской деятельности на территории СССР». На заключительном этапе немецкой операции в ход шли
самые настоящие пытки, под их воздействием признавались практически все. Полного отказа от «мер
физического воздействия» не произошло и после завершения «ежовщины»: Густав Грабнер, арестованный
вторично в 1940 г., писал о том, что и в этот раз его сажали в карцер, в холодную камеру, в одиночку, в
результате чего он пытался покончить жизнь самоубийством.
Спираль насилия раскручивалась постепенно. Вначале человеку не давали спать, его допрашивали
попеременно несколько следователей («конвейер»). В ходе допроса его могли заставить сидеть на кончике
табурета, стоять до потери сознания, могли вылить на голову чернила. Если человек продолжал
упорствовать, начиналось физическое воздействие. Иногда это были простые тычки, сбивавшие со сту
224 Сотрудник посольства Германии в Москве писал в своих мемуарах: «Нам неизвестно, чтобы по отношению к германским гражданам
применялось насилие» (Herwarth Н. Op. cit. S. 119).
133
ла, несколько пощечин, уколы перьевой ручкой. Камерная «наседка» сообщала о настроении Евгения Бланка
после допроса: «Давать показания он не собирается и считает, что кончик стула и легкие удары по шее
вполне терпимы, т. е. все произведенные над ним манипуляции в этой области не нарушили его душевного
настроения»225.
Затем дело доходило до жестоких и длительных избиений, в которых принимали участие несколько
сотрудников НКВД (при пересмотре дела, как это было в случае Мориц-Гримма, его предыдущий
следователь вопрошал: «Вы же не будете отрицать, что лично я вас не бил?»). Использовались подручные и
специально заготовленные орудия — пресс-папье, табуретки, резиновые полосы, вырезанные из
автомобильных покрышек. Особо упорных сажали в «горячую камеру» — там невозможно было дышать,
пот лил градом и человек терял сознание226.
Все эти методы и приемы, конечно, не фиксировались в АСД на этапе следствия, они приводятся в
заявлениях заключенных из лагерей и в целом совпадают с тем, что мы знаем о деятельности ежовских
подручных из опубликованных воспоминаний узников ГУЛАГа. Просмотр большого количества заявлений
приводит к мысли о том, что в лагерях шел активный обмен информацией о том, как правильно составлять
эти документы, на каких моментах заострять внимание (конечно, к их числу относились избиения).
Сложился даже некоторый набор стандартных формулировок, вроде тех же «мер физического воздействия».
В мемуарах немецких заключенных не раз упоминается тот факт, что заявления им писали товарищи по
лагерю, лучше владевшие русским языком. Однако в том, что эти заявления с описанием методов следствия
и требованием о пересмотре дела являются криком души, уникальным источником по истории «сталинского
правосудия», сомневаться не приходится. Описанные в них формы истязаний, которыми пользовались
сотрудники НКВД, в полной мере соответствуют тому, что мы знаем из воспоминаний узников ГУЛАГа.
Высланные из СССР германские граждане детально рассказывали о пытках на допросах в гестапо, в ходе
которых этому сюжету уделялось особое внимание227.
225 Германский подданный Бланк до 1918 г. проживал в России, затем выехал на родину, но так и не смог найти своего места в
Веймарской Германии. В 1923 г. он вернулся из Берлина, сопровождая зверей, купленных дрессировщиком Дуровым.
226 Показания Эдуарда Штилова на заседании Военного трибунала 16 ноября 1939 г.
227 См. выдержки из протоколов в книге: Mensing W. Von der Ruhr in den GULag. S. 92-95.
134
Прибывший в 1932 г. в качестве политэмигранта Бернард Клинг-байль писал из лагеря 10 июня 1939 г.:
после отказа признать себя виновным «я был жестоко избит, после чего следователь сам сел и написал, без
моего участия, протокол допроса. Так как я по-русски читать не умею, а мое требование о предоставлении
переводчика не было удовлетворено, то я, не зная, что в протоколе написано, отказался от его подписания. Я
был тогда подвергнут сильным побоям, пришли "на помощь" следователю еще 6 человек, открыли двери