комнаты и обратили мое внимание на крики истязаемых, угрожая со мной поступить также. Таким образом я
был вынужден подписать протокол, не зная его содержания». Это было обычным явлением: «После доставки
меня в Кунцево, следствие началось с того, что я в течение 5 ночей подвергался избиению и затем 14
февраля 1938 г. я был вынужден подписаться под протоколом, который был выдуман и написан собственной
рукой следователя»228.
Прошедшие годы не могли стереть в памяти людей, столкнувшихся с произволом карательной системы, всех
деталей произошедшего. Архитектор Вернер Шнейдратус писал в 1954 г.: «Во время 8-месячного следствия
мне предъявили самые дикие обвинения и подвергли на Лубянке таким тяжелым физическим истязаниям,
что меня пришлось перевести в одну из больничных камер Таганской тюрьмы. Однако и здесь следователь
меня не оставил в покое ни днем, ни ночью, меня выносили на носилках на бесконечные допросы с
"пристрастием" и в конце концов заставили (в моей физической "обработке" участвовало по 2-3 человека) меня, физически и морально совершенно сломанного, подписать какую-то явную нелепость...»229
Реже откровенные рассказы встречаются в протоколах допросов тех, кто продолжал находиться под
следствием после окончания «ежовщины». Порой им вновь приходилось сталкиваться со следователем,
который полгода-год назад вел их допрос «интенсивными методами», что никак не стимулировало
откровенности. И все же здесь есть интересные факты и интерпретации. Так, молодой архитектор Курт
Либкнехт в ходе допроса 8 августа 1939 г. заявил, что «показания, данные мною относительно моей
вербовки и шпионской деятельности, даны мною при психическом воздействии».
Следователь, который прекрасно знал, о чем идет речь, наверняка сделал удивленное лицо и попросил
разъяснить, что же это такое. Либкнехт пояснил: «Психическое воздействие заключается в следу
228 Заявление Вальтера Рефельда на имя М. И. Калинина от 30 мая 1940 г.
229 В АСД Шнейдратуса отмечено лишь два допроса. 28 ноября 1937 г. он отказался признать обвинения, 17 февраля 1938 г. дал
признательные показания.
135
ющем: я был арестован и уже 2 дня был заключен в подвал. Там была низкая температура, сидел голый, и не
на чем было лежать. Кроме этого, привели одного человека, который был в обмороке, и к тому же некоторые
арестованные были избиты. Все это на меня психически воздействовало. Дальше меня вывели на допрос и
сразу заявили, что мы имеем данные о том, что вы шпион. Коли не будете давать показания, вас будут бить.
Я, боясь, что меня будут бить, дал показания, что занимаюсь шпионской деятельностью, завербован в
Германии».
Под воздействием пыток сварщик Болшевского машиностроительного завода Пауль Давид был вынужден
признать, что завербовал в шпионскую группу всех своих московских знакомых. Уже 23 ноября 1938 г. в
ходе очередного допроса он опроверг вымышленные и вымученные признания, что подвигло следователя на
морализующий тон: «Следовательно, вы оклеветали честных людей?» Давид рассказал, что его
неоднократно избивали, потом отливали водой, один из допросов длился 36 часов, хотя это вряд ли было
новостью для его собеседника.
Не менее страшным испытанием, чем «методы физического воздействия» на допросах, являлись месяцы и
годы, проведенные подследственными в полной неизвестности и строжайшей изоляции, под гнетом
тюремного режима и под грузом необъяснимых обвинений. Многомесячное отсутствие вызовов на допрос
(характерное для следственных дел тех немцев, которые не успели «оформить» до конца мая 1938 г.) также
являлось пыткой, причем одной из самых изощренных. В заявлении о реабилитации, датированном 1 ноября
1954 г., мастер Мытищенского вагонзавода Рудольф Гусе писал: «На следствие у меня нет никаких жалоб. Я
жалуюсь на то, что не было следствия, что без всякой вины я оказался арестованным. За 8 месяцев,
проведенных в следственной тюрьме (Бутырка), вызывался на допросы раза три и то только потому, что
писал заявления с требованиями об этом».
4. Сопротивление подследственных
В современной германской историографии сложилась широкая трактовка понятия «антифашистское
сопротивление», включающая в себя как прямое противодействие преступному режиму, так и «пограничные
формы» инакомыслия, недовольства, девиантного поведения230. Рассматривая вопрос о сопротивлении
неправедному
См. Ватлин А. Ю. Сопротивление диктатуре как научная проблема: германский опыт и российская перспектива // Вопросы
истории. 2000. № 12.
136
следствию, мы также должны трактовать это явление максимально широко, прежде всего потому, что
человек, связанный жесткими рамками тюремного режима, имел крайне ограниченную свободу действий. В
отличие от политического или бытового протеста на воле сопротивление на этапе следствия являлось не
только неприятием лжи, обращенной к человеку, но и стратегией его собственного спасения.
Отказ признать вымышленные обвинения в свой адрес, как показывает анализ АСД, стоил огромного
мужества, особенно в условиях массовых репрессий, когда органам НКВД разрешалось буквально все для
получения нужного результата. Некоторые из арестованных неоднократно отказывались от вымученных
признаний, а потом их вновь подтверждали. Инженер Коломенского завода Фриц Рубинштейн писал под
воздействием следователя, что «заявление, написанное мною прокурору об отказе от своих показаний, я
считаю ошибочным и прошу его уничтожить».
Отказ от самооговора, зафиксированный в обвинительном заключении, не являлся гарантией от
расстрельного приговора, о чем свидетельствуют дела Альфреда Крафта, Фрица Лапена, Юзефа Шрамма и
многих других немцев, расстрелянных на Бутовском полигоне. Однако он давал шанс затянуть следствие и в
конечном счете — дождаться прихода иных времен. Так вел себя Генрих Стаффорд, выпущенный из тюрьмы
11 января 1941 г. В постановлении о его освобождении было специально отмечено, что «на протяжении
всего следствия виновным себя не признавал».
Это вызывало злобу оперативных работников НКВД, которым ставилась задача любой ценой разоблачить
«неразоружившегося врага». Попытка Бориса Ширмана избежать оговора третьих лиц, упоминая в качестве
«шпионов» только тех соотечественников, кто уже был арестован или выехал за рубеж, была пресечена
репликой следователя: «Говорите о тех лицах, которые еще ходят по улице!». С ноября 1938 г. началась волна
«передопросов», в ходе которых подследственные как один отказывались от данных ранее признаний.
Очевидно, каким-то образом информация о снятии Ежова дошла и до тюремных застенков. Если дело
выносилось на слушание судебных инстанций, обвиняемый имел шанс заявить о том, что его показания
выбиты следствием и не соответствуют действительности.
Рудольф Мундт был одним из тех, кто активно сопротивлялся «стахановским» методам следствия — в его
деле имеется акт, что он на допросе назвал следователей фашистами. Ганс Вебер после того, как его избили, заявил: «не фашисты сволочи, а вы все сволочи». Эрнст Мейер кричал: «Ненавижу органы, потому что в
НКВД не люди, а звери». Подобные высказывания тщательно фиксировались в АСД,
137
демонстрируя «антисоветскую сущность» подследственного. Особым актом оформлялись и отказы от
подписи в протоколе допроса, хотя зачастую жены эмигрантов (Анна Зингфогель, Гертруда Тифенау) просто
не могли прочитать его без переводчика. Отто Ритдорф в ходе допросов выдвигал встречные требования,
оскорблял следователя и даже угрожал ему, заявив среди прочего: «Вы не забудьте, что я германский