— Да. Мартина, — говорит Стефани, и я понимаю, что она умирает от желания узнать, откуда папа так близко знает оскароносного сценариста, но и спросить не может, ведь если бы мы встречались, эту информацию она должна была бы узнать от меня.
Я втягиваю в себя воздух в надежде, что нас не закидают вопросами по типу «должны знать, но не знаем», пока мы не проведём ещё одно «знакомство», чтобы узнать друг друга поближе.
— Значит, ты тоже посещаешь эти занятия из мятежной прихоти? — интересуется мама, отступив к минибару, чтобы наполнить свой бокал вином.
Уже не в первый раз я проклинаю старомодную настойчивость моей семьи в отношении «коктейльного часа». Который предусматривает только светскую беседу, ничего больше. В переводе: тотальный ад.
Я готовлюсь к тому, что Стефани рассвирепеет и примется разглагольствовать о том, что фильмы — это душа нашей страны, чем вызовет бесконечный поток презрения мамы к «поп-культуре», но Стефани вновь меня удивляет. Она слабо пожимает плечами и делает ещё один крошечный глоток белого вина, налитого ей моими родителями, выдерживая мамин снобизм.
— Что-то вроде того. Ведь дети именно этим летом и занимаются, как мне кажется.
Мама из вежливости скупо улыбается, прежде чем повернуться ко мне.
— Оливия стажируется в фирме отца. Ты знал, Итан?
— Нет.
Если честно, знал. Или, по крайней мере, догадывался, что Оливия каждое лето стажируется в компании своего отца. Как и я стажировался у своего — не считая этот год.
Смилостивившись, папа объявляет, что он голоден, и предлагает нам перебраться в столовую, где начнётся неиссякаемый поток из блюд и вопросов.
Мама сжимает плечо папы, прежде чем занять своё место на другом конце стола, и я торопливо отвожу взгляд. Понятно, что она моя мама, но на миг я проникаюсь ненавистью к ней. Даже не за то, что она переспала с Майком-старшим, а потому что она врёт. Потому что она высмеивает свой брак с папой и всё, что являлось для меня семьёй.
Я ловлю на себе взгляд Стефани и ободряюще улыбаюсь ей. Она наклоняет голову, награждая меня той же улыбкой в ответ. Словно это она меня утешает.
Мне, наверное, следовало дать ей какую-то информацию до того, как соваться сюда. Это было бы достаточно просто, ведь она явно выуживала из меня хоть что-то, когда я в тот день ворвался к ней в ванную в духе типичного извращенца.
Правда, не могу винить её за любопытство. Конечно, ей хочется знать, почему я выдумал ненастоящую девушку вместо того, чтобы набраться мужества и рассказать родителям, что между нами с Оливией всё кончено, и теперь я двигаюсь дальше, как любой нормальный двадцатиоднолетний парень. И на миг меня почти одолело искушение поделиться с ней всем в мельчайших подробностях. Но я себя остановил. Никому не говорил, но всерьёз подумываю рассказать ей? Я ведь её даже не знаю.
— Итак, Стефани, расскажи нам про своих людей, — произносит мама, пока наш шеф-повар — да, у нас такой есть — расставляет перед нами какой-то диковинный остывший суп.
Я наблюдаю, как Стефани подбирает правильную ложку и зачерпывает странную зеленую жижу, не моргнув и глазом от его температуры. Пусть и выглядит она так, будто всё нормально, мне равно хочется, чтобы у меня была нормальная семья, где мама готовит лазанью и сбрасывает готовый салат в большую деревянную миску с щербинкой. Семью, в которой мама не употребляет таких фраз, как «твои люди», словно все имеют принадлежность к каким-то шизанутым кланам.
— Мои люди? — переспрашивает Стефани, словно прочитав мои мысли.
Черты лица Стефани идеально сложены в благожелательность, но глаза — совершенно другая история. Я присматриваюсь к ней повнимательнее, дожидаясь проявления отвращения от откровенного высокомерия мамы, но в ней проглядывается вовсе не отвращение. Она выглядит… настороженной. И мне это ненавистно.
— Твоя семья, — объясняет мама, делая изящный глоток супа. — Они родом из Нью-Йорка?
— Я выросла в Род-Айленде.
Мама едва заметно пожимает плечами в фальшивом покровительственном интересе.
— Ой, он ведь такой крошечный!
Когда мама говорит «крошечный» таким снисходительным тоном, это значит вовсе не «необычно», а «тривиально». И, судя по закаменевшим плечам, Стефани это знает.
— Самый маленький штат, да, — отвечает Стефани, ловко увернувшись от маминого высокомерия.
— Ты часто туда возвращаешься?
Я вспоминаю странную реакцию Стефани на тему её дома, и в моей голове раздаются тревожные звоночки.
— Что это за странный суп? — грубо перебиваю я, надеясь отвлечь маму. — На вкус, как холодная тина.
Но Стефани уже говорит:
— Вообще, мой папа сейчас живет в Северной Каролине. Он переехал, когда мне было восемнадцать.
— Ах, милая. А мама?
— Она умерла.
Стефани произносит это так тихо, так легко, что всем сидящим за столом требуется секунда, чтобы усвоить эту информацию.
Срань Господня.
Я вроде как догадывался, что она не из большой счастливой семьи, но и подумать не мог, что тут замешана смерть. Меня вдруг накрывает ощущение собственной никчёмности за то, как я веду себя с родителями. Они хотя бы оба живы.
Мои глаза приклеиваются к лицу Стефани, отчего наивность отца и роман мамы растворяются на заднем фоне. Её глаза печальны, но покорны, и мне дико хочется стереть это затравленное выражение с её лица.
У меня миллиард вопросов. Например, правда ли, что именно смерть мамы положила начало её ненависти к миру? А ещё я хочу спросить, почему она мне ничего не сказала.
Чёрт. Теперь я и себя спрашиваю, почему меня вообще так волнует, что она со мной этим не поделилась?
Но с вопросами придётся подождать до конца адского ужина. Потому что, очевидно, есть много важных деталей, которые я должен узнать о моей «девушке».
— Бедняжка, — говорит мама, посылая Стефани грустную улыбку.
Стефани приподнимает одно плечо, и на миг она словно снова превращается в старую Стефани — злую, защищающуюся, угрюмую. Нет, она превращается не в старую Стефани. А в настоящую Стефани. Ей так хорошо даётся образ славной девчонки, что я начал забывать — под милой одеждой и макияжем она тверда, как гвозди.
Родители переглядываются, и по молчаливому согласию отец резво сводит разговор к своей любимой теме: к работе. К его работе.
Стефани вежливо задаёт правильные вопросы и смеётся в нужных местах его избитых историй. И каким-то образом нам удаётся пережить ужин и десерт, не раскрыв своего обмана.
Думаю, мы успешно завершили первый этап нашего пигмалионовского эксперимента, но мама, будто зная, что нам нужно больше злодейских выходок для сценария, следует за мной в фойе, когда я ухожу за сумочкой Стефани.
— Хотела сказать, что я не стану рассказывать Миддлтонам об этом, — негромко заявляет она.
— Не будешь рассказывать Миддлтонам о чём? — включаю дурачка.
Она поджимает губы.
— О твоей новой интрижке.
Я пожимаю плечами.
— Можешь рассказать. Всё равно я приведу её на свадьбу Пейдж, так что, может быть, к тому времени ты перестанешь постоянно упоминать Оливию перед ней.
Мама изучает меня.
— Свадьба Пейдж состоится через две недели.
— И?
Она слабо улыбается.
— Откуда ты можешь знать, что вы со Стефани всё ещё будете встречаться?
— Я просто это знаю.
— Итан… — мама кладёт руку мне на плечо, и я отворачиваюсь, потому что она выглядит по-настоящему обеспокоенной — в глубине души я знаю, что она желает мне только счастья. — Эта Стефани довольно милая девочка, но ты и Оливия…
— Всё конечно, мама.
— Но почему? Вы всегда были невероятно счастливы вместе.
Были ли?
Мы всегда были довольны, да. До самого конца мы не устраивали драм, а я знаю достаточно других женщин, чтобы понимать, насколько это необычно. Поэтому, да, наверное, мы были счастливы. Достаточное количество времени.
Но потом всё рухнуло. Если ли у меня ощущение, что это о моём сердце идёт речь в балладах бойз-бэндов про разбитые сердца?