— Не гони кровь за так, быстрый. В нижнем ли мире, в среднем, или за снеговым перевалом эта птица летает сам по себе. Ей мои насмешки, как жеребцу муравьиные горести. И твои трепеты тоже.
— Лжешь.
Но понимая, не время сейчас, отпустил старикову куртку. Повторил вопрос:
— Она выздоровеет? Когда?
— Ей надо еще говорить. Но тут уж нам не послушать и не подсказать. У нее рот, как у большой рыбы, у рыбы мира, новый советник. И она открывает его на всю ширину. Кто другой отбросил бы кишки, черное да серое, оставил сердце да легкие, чтоб белое с розовым, поблестяще да помягче. Она же откусывает столько, сколько сумеет схватить. Ты лучше ей помоги, а?
— Помоги, — послушно повторил младший ши, передавая слова египтянину.
Тот поморщился, отмахиваясь, как от комара.
— Ты же сам сказал, старый, мы не сможем подсказать.
— А и не надо. Ты просто люби. И доверяй.
Старик повернулся, внимательно разглядывая хмурое лицо собеседника, худую щеку, закрытую стриженой скобкой черных волос. Техути медленно кивнул, как бы говоря, ну ладно, пока соглашусь. И спросил еще:
— Что с ней было, шаман?
Патахха помолчал, глядя, как суетятся у лошадей младшие, устраивая седло, чтоб отвезти беспомощную княгиню. Заговорил тихо, чтоб слышал лишь младший и Техути.
— Она открыла миру свою душу. Сердце и голову. Знала, это очень опасно. Да и ты знал, умник, ведь ты научил.
— Она сама хотела!
— Не суетись, не виню. Теперь нет ей защиты кроме ее самой. Стала воином. Любое зло, что кинется на нее, не упадет у запертых дверей, каждый миг ей принимать бой. Она знала, что будет. Но я говорю — большая рыба, большой рот. Решила жить так. Привыкнет. Будет биться, прибавляя себе сил. Но сейчас, во впервые открытые двери пришел зов, на пределе сил. Зов сердца. А верхом на нем ворвалось первое зло. Не мелкое, а настоящее. Кто же выдержит, не свалившись. Но ты не бойся, она справится.
Шаман искоса глянул на египтянина. Тот вдруг передернулся, ударив кулаком по бревну. Патахха кивнул. Понял — Техути почувствовал, ухватил маленький краешек того, что довелось пережить Хаидэ. И подождав, когда тот отдышится, спросил в свою очередь:
— Не боишься?
— Не боишься? — эхом повторил младший ши.
— За нее? Я…
— Ее. Не боишься?
Не дожидаясь ответа, сполз с бревна и побрел к ученикам, что сразу бросили седло и кинулись навстречу.
Глава 21
— Мир сладок, как сочный плод, — жрец-Пастух погладил подлокотники, сжал резные драконьи головы, с удовольствием ощущая тепло гладкого дерева. Посмотрел на притихшую толпу — сотни блестящих лиц и сверкающих глаз.
— Труды необходимы для того, чтоб плоды зрели, но кроме умений и трудов есть еще радости чистых удовольствий.
— Да… — выдохнула толпа. Волна движения мягко прошла по плечам и головам. И снова все замерли, ожидая слов.
Жрец усмехнулся. Он не обольщался, мало кто из собравшихся, разгоряченных вином и праздником, понимал его. Слова были для них просто ключом к получению радостей. Пусть повелитель скажет. И разрешит. В уплату за жадное внимание. Эта мена нравилась жрецу. Как все просто. И чем дальше, тем проще, потому что радостей хочется больше и больше, и должны они быть грубее и сильнее.
Он поднял руку, следя, чтоб складки белой тоги, расправляясь, падали к самому полу. Повысил голос. Перечисление радостей — вот что важно повторять. Пусть помнят и никогда не забывают.
— Прежде трудов своих вы можете что-то найти. Счастливая находка!
— Счастливая! Находка! — толпа раскачивалась, вторя нараспев.
— Можете взять то, что существует само по себе, не принадлежа никому. Взять!
— Взять! Само по себе!
Жрец поднял вторую руку. Подался вперед, показывая белые ладони.
— Можете взять у слабого. Таковы простые законы жизни. Сильный живет, слабый погибает.
— Взять! Погибает! Да, мой Пастух, мой жрец!
— Можете взять у глупого. Таковы законы жизни. Хитрый живет, он сильнее.
— Да! Да!
Жрец встал, простирая руки над толпой. Тут, за тонкой завесой тумана, скрывающей широкое пространство сердцевины скального кольца от жителей галерей, жирную землю устилал ковер мягкой пружинящей травки, перекликались яркие птицы, покачиваясь на тонких ветках молодых деревьев, журчали изгибистые ручьи со сладкой пресной водой. И все было настоящим — никакого морока. Люди сидели на пологих пригорках, гладя дивный живой ковер. Черпали руками сладкую воду, вливая в раскрытые рты. Дышали хмельным воздухом, что, входя в легкие, бродил, как свежее вино. И смотрели во все глаза на хозяина — стоящего на возвышении, где на зеленую траву была положена ослепительно белая мраморная плита, на нее еще одна — поменьше. За спиной пастуха стояло кресло, убранное прозрачными тканями и золотыми цепями. И все вокруг было таким ярким, цветным, вкусным — радость и удовольствие детям острова Невозвращения. Чтоб, уйдя танцевать на черный песок, пить пиво и вино, набивать животы мясом и фруктами, а потом, валясь спать в своих пещерах, они баюкали память о радостях праздника, который дарят им их повелители.
— Мир прост! — крикнул жрец, осматривая толпу.
— Прост! — Заорали в ответ мужчины и женщины.
— Возьми все, что сможешь, а чего нет — сделай!
— Возьми! Да!
— И всюду найди свое наслаждение!
— Найди!
— А не найдешь — сделай!
— Да, мой жрец, мой учитель! Да, мой Пастух, мой жрец!
Он засмеялся, и толпа засмеялась в ответ. Мир прост. И в нем сплошные радости.
— Вы хорошо жили. Радовали своих наставников и это большая радость для меня. Сейчас вы пойдете продолжать праздник. А некоторые останутся, чтоб порадовать не только нас, но и темных. Это справедливо. Всем должна быть радость от праздника.
Он прислушался к наступившей тишине, обводя глазами лица, на которых радость сменилась напряженным страхом и нетерпеливым желанием, чтоб эта часть праздника поскорее миновала.
Складки рукава мягко колыхнулись, палец указал на девушку, что хлопала и смеялась вместе со всеми.
— Ты останешься здесь, к радости темного Огоро…
Девушка замерла. Глаза на круглом лице стали огромными.
— Нет!
— Да! Да! — закричала толпа, и ближайшие к ней сомкнулись плечами, выталкивая избранную вперед.
— Ты останешься здесь. К радости темных эгов.
Худой мужчина забормотал что-то, оглядываясь, упал на колени, мелко кланяясь и пытаясь уползти в чащу топчущихся ног. Пинками его вытолкали обратно, двое кинулись, удерживая на месте извивающееся тело.
Жрец, поглаживая висящий поверх одежды серебряный шестиугольник, с удовлетворением смотрел, как по мере уменьшения опасности быть избранными, лица людей разгораются, и глаза заливает лихорадочный блеск.
— Ты останешься здесь. К радости темной Кварати…
— Ты останешься здесь…
— Ты…
Избрав шестерых, жрец поднес знак к губам и поцеловал прохладное серебро. А потом, делая руками движения, будто загонял в загородку разбежавшихся кур, отечески улыбаясь, воскликнул:
— Идите же! Идите!
Гомоня, люди вставали, толпясь, двигались по траве к стене дрожащего тумана и исчезали в нем, взбираясь по лесенкам на уровни галерей. Удобно усаживаясь, жрец вздохнул, расправляя складки одеяния. Благожелательно смотрел, как стражи толкают перед собой шестерых избранных к отдельной лестнице, ведущей в камеры приготовления.
— Мой жрец, мой Пастух! Да будет тьма добра к тебе всегда!
Жрец опустил глаза, разглядывая лежащего у подножия молодого мужчину в синей короткой даге. Тот возносил хвалы, хлопая по траве ладонями и утыкаясь носом в землю после каждого слова.
— Прими мою просьбу!
— Говори, — разрешил жрец. Улыбнулся девушке, избранной первой, а та застыла в толстых руках стражей. И кивнул, чтоб не уводили. На лице пленницы отразился смертельный испуг, смешанный с надеждой.
— Это. Моя нареченная. Это — Нусса. Позволь мне…