После восьмого класса я поступил в радиотехникум, а по окончании меня сразу же забрали в армию. Я знал, что мне светят десант или флот: росту во мне уже было метр девяносто восемь. И не ошибся — стал морпехом.
Обычно десантники окружены неким романтическим ореолом — бой-парни, которым море по колено. Мол, десантник в одиночку способен такого наворотить… Я бы так не сказал. Солдат срочной службы, даже если он десантник — обычное пушечное мясо. Разве что подготовлен чуть лучше пехотинца. А уж мягкотелому обывателю, который делит время между работой, телевизором и сном, десантник-срочник действительно не по зубам. Настоящая же крутость — она начинается позже, когда наука квалифицированно убивать становится образом жизни.
На втором году службы мне стали закидывать удочки: как, мол, насчет того, чтобы остаться на сверхсрочную? Я их понимал: сирота, без роду без племени — в самый раз для государственного самурая. И рация на спине меня к земле не клонит даже после марш-броска. На армейских харчах рост дошел до двух метров десяти сантиметров, а вес — до ста тридцати килограммов. Единственной потерей за всю службу был выбитый в драке с “дедами” зуб.
“Нет, — ответил я. — Не хочу”.
Потому что хотел после армии закончить институт.
Демобилизовавшись, я вернулся в Питер, хотя меня там никто не ждал. И поступил в Политех. И встретил двух человек, которые сделали для меня больше, чем силы природы, принудившие родиться. Одним из них был Велимир.
Велимир Михайлович Салтыков — так его звали полностью. Гроссмейстер. Наречен в честь поэта Велимира Хлебникова. Человек, которого я могу называть своим другом. Странной для постороннего взгляда казалась, наверное, наша дружба: он был на пятьдесят пять лет старше, но я никогда не ощущал этой разницы в возрасте.
Начало было случайным, но затем мы еженедельно встречались целых семь лет. Это, впрочем, было несложно, мы ведь жили на одной площадке. Я обитал в однокомнатной квартире под номером тридцать шесть, а он — в однокомнатной тридцать седьмой, которую, как впоследствии выяснилось, завещал мне. После похорон меня известил об этом его друг-юрист, такой же старик, которому он передал все бумаги. Друзей у Велимира было много, и в день кремации — он распорядился кремировать тело и развеять прах над Невой — собралось столько народу, что в зале прощания яблоку негде было упасть. А вот родственников у него не осталось: его родные и родные его покойной жены погибли в блокадном Питере, а единственный сын разбился в семидесятых — он был летчиком-испытателем.
Я же на момент знакомства был двадцатилетним студентом-первокурсником. Меня пытались засунуть в общежитие, но я ведь был питерский сирота-детдомовец и потому мне удалось, собрав кучу бумажек и дойдя до Смольного, выжать из городской администрации однокомнатную квартиру в Купчине. И там же устроился дворником — папы-мамы нет, деньгами снабжать некому, а на одну стипендию не протянешь. Это уже потом стал халтурить по специальности.
Я наслаждался тем, что наконец один. Купил подержанную стиральную машину и кучу поваренных книг, сам стирал и готовил. И балдел от процесса. И строил себя — таким, каким хотел видеть.
С Велимиром сталкивался часто, но все общение до определенного момента — “здрасьте — до свидания”. Старичок был мне симпатичен. Знал от бабушек во дворе, что он одинок, но — без подробностей. А в один прекрасный апрельский вечер застал этого одинокого и безобидного старика в не очень хорошем обществе: два охломона лет пятнадцати, акселераты хреновы, изрыгая перегар, что паровоз дым, собирались устроить старику razdryzg. Ну прямо “Заводной апельсин” Берджеса — я как раз на днях его прочел, купив на лотке. У Велимира и парочка книг при себе была, держал под мышкой. Поймали они его прямо перед подъездом дома, а меня судьба принесла в самый что ни на есть нужный момент — эти ублюдки только собирались начать старика потрошить. Мое появление из подъезда — пошел в гастроном за кефиром — прошло мимо их пьяного сознания, а зря. Я не стал зачитывать им права, а просто взял обоих за шкирятники и с треском соударил лбами, после чего закинул в подбалконные кустики — в аккурат туда, где два тополя из одного корня росли развилочкой. Сползли они у меня каждый по своему дереву и затихли — хорошие такие оба, мирные: лежат и не двигаются. И даже не матерятся.
— Вы их не убили? — озабоченно поинтересовался Велимир.
— Нет, — говорю. — Я осторожно.
— Вы уверены?
— Пойду вызову “скорую”, — сказал я, намереваясь вернуться. — На всякий случай.
— Погодите, — остановил он меня. — Вам лучше не появляться на виду. Я сам вызову.
В этот момент подонки начали проявлять первые признаки жизни: сучить ручками-ножками и пытаться принять вертикальное положение.
— Сейчас оклемаются, — сказал я и предложил: — Пойдемте отсюда. Пусть считают, что их постигла кара небесная. Может, условный рефлекс выработается.
Мы вместе поднялись на третий этаж. И вдруг он сказал:
— Не зайдете ли ко мне выпить чаю или кофе, Илья Муромец? Не хочется оставаться неблагодарным.
Так и началась дружба. А первое, что я увидел среди спартанской обстановки его квартиры (книжные полки до потолка да узкая деревянная кровать у стены), — стоящий на почетном месте шахматный столик. Фигуры были из камня, ручной работы. Поначалу я подумал, что он просто страстный любитель шахмат.
“Разум не имеет возраста и к двенадцати годам уже формируется полностью, — как-то сказал он. — Давай перейдем на ты”.
Кому-то он мог показаться странным — веселый и бодрый старик, не обращавший внимания на возраст и сохранявший ясность мысли. “Впадать в маразм или нет — выбор делает человек. И, возможно, уже при рождении”, — тоже его слова.
Во время нашего первого совместного чаепития с сушками он предложил партию в шахматы. Я отказался, сославшись на неумение.
— А есть желание научиться?
— Не поздно ли?
— Если вы собираетесь в будущем отобрать шахматную корону у Каспарова, то поздновато. Но если…
— Вечер у меня свободный. Почему бы и не попробовать? — согласился я. Старик мне и раньше нравился, а всех планов у меня было — сходить за кефиром и завалиться в постель с книгой. И то и другое могло подождать.
Я и не подозревал, какую западню он мне приготовил, а потому с легкой душой сделал роковой шаг. И попался — он действительно научил меня играть.
Встречи наши стали регулярными: я появлялся по вечерам два-три раза в неделю: он меня не просто учил, а тренировал по какой-то собственной методике с полного нуля. Я-то ведь в шахматах был дуб дубом, а он словно стружку с болванки снимал. Я только года через три сообразил, что он, собственно, со мной сотворил, и мне стала смешна моя же первоначальная тупость.
— Ты доволен результатами своего эксперимента? — напрямую спросил я как-то.
— Я — да, а ты?
— Интересно, какой у меня уровень игры? — Мне действительно было интересно, потому что шахматами я занимался исключительно с Велимиром, ни с кем больше не играл и в шахматный клуб не бегал.
— Уже довольно серьезный, — сказал он, подумав. — А годика через три будет совсем серьезный, и будешь ты уже не просто человек, а игрок в бисер. Правда, хочу тебя огорчить: на шахматную корону тебе рассчитывать по-прежнему не стоит. Знаешь ли, во времена Моцарта было много композиторов, которые писали очень даже неплохую музыку, но Моцарт — они есть Моцарт. Это относится и ко мне, между прочим.
— Но ты же гроссмейстер?
— Гроссмейстер, — он усмехнулся. — Ты тоже можешь стать гроссмейстером в перспективе. Гроссмейстер — всего лишь сильный игрок с богатым опытом и багажом теории. Одни начинают раньше, другие позже. Ты думаешь, их мало, гроссмейстеров. Пруд пруди. — Он взял с полки тоненъкую брошюрку и кинул мне на колени. — Вот посмотри. Девяностый год, когда мы с тобой впервые занялись игрой. Полный список тех, кто получил звание международного гроссмейстера. Пятьсот с лишним человек.
Я раскрыл брошюрку — ротапринтное издание, выпущенное мизерным тиражом. Фамилия, имя, отчество, год рождения…