— Что за песни мурлычете?! Не стыдно петь такое?! Взгляните — при ком поёте? — Он показал на портрет.
— Что же нам петь? — робко спросил председателя молодой эскимос.
— Пойте идейные песни, соответствующие, так сказать, обстановке.
Председатель увидел Таю и накинулся на него:
— А ты что здесь делаешь? А ещё коммунистом называешься! Гляди у меня! Я знаю — у тебя есть родственник в капиталистической Америке. Погоди, до тебя ещё доберутся!
С тех пор в красный уголок никто не ходил. Изредка в нём устраивались партийные собрания, а больше он пустовал.
На угрозы председателя Таю не обратил внимания.
Копнуть поглубже любого жителя Нунивака — почти у каждого можно обнаружить родственника на том берегу.
Но председатель продолжал напоминать.
Однажды Таю, как член правления, отказался голосовать за утверждение премии председателю. Эскимос поднялся с места, прошел и встал рядом с председателем.
— За что тебе премия? — обратился Таю к нему. — Что ты делаешь для колхоза? Ходишь с нами на охоту? Делишь опасности, холод и голод в движущихся льдах пролива? Нет, не заслужил ты премии! Пусть её дают Утоюку — он больше всех загарпунил моржей и китов, добыл песцов и белых медведей. А за то, что ты пером гарпунишь бумагу, тебе достаточно и зарплаты.
Члены правления проголосовали «против». Председатель колхоза уехал в районный центр, а оттуда явился вместе с милиционером Митрохиным.
Таю судили. Обвинения были так чудовищны, что у него не было сил отрицать их и доказывать свою невиновность. Не мог же он отказаться от родного брата!
С горькой усмешкой Таю смотрел сначала с борта парохода, а потом из окна вагона на новые берега и земли, которые он видел на пути к месту заключения. Грустно у него было на сердце: чтобы осуществилась его большая мечта о свидании с русской землей — для этого ему надо было попасть в тюрьму.
Таю провел пять лет в лагере недалеко от Благовещенска. Любознательный начальник лагеря проникся уважением к необычайному заключенному и часто подолгу беседовал с ним, удивляясь, как это эскимос, вырванный из темноты и невежества революцией, вдруг оказался врагом советской власти?
Но в том-то и беда была, что сам Таю не мог объяснить, за что он сидит: где уж ему знать, когда начальник лагеря сам был в недоумении!
У Таю эти пять лет были годами, когда для него будто бы остановилось время. Распорядок дня, недели, месяца и года был один и тот же и редко нарушался. Потом среди заключенных пошли волнующие разговоры о том, что всех невинно осужденных реабилитируют. Таю по-своему понимал это новое и трудное для произнесения слово: вернуть солнце человеку.
Таю возвращался в родной Нунивак через всю Чукотку. Он вглядывался в лица встречных, стараясь прочитать в них то новое, что прочно осело на этих берегах за время его невольного пятилетнего отсутствия.
Все селения, через которые проезжал Таю, были охвачены лихорадкой строительства. Сносились яранги, обветшалые деревянные постройки первых лет советской власти, вместо них возводились новые дома, похожие друг на друга.
В заливе Лаврентия Таю встретил первого эскимоса. Он стоял в рубке быстроходного морского катера и небрежно крутил штурвал. Это был эскимос из другого селения, но Таю знал его отца.
— Наше селение теперь перебирается в бухту Ткачен, — говорил юный капитан. — Там хорошая стоянка для судов.
— А разве вы больше не пользуетесь вельботами? — спросил Таю.
— Нет, пользуемся, но такой катер, — капитан похлопал ладонью по штурвалу, — лучше.
Таю молча кивнул.
Нунивак открылся Таю в точности таким, каким он его увидел, возвращаясь из Америки.
Таю поднимался по знакомой крутой тропинке, и море оставалось внизу.
Нунивак был прежним. Селение нисколько не изменилось. Нынлю выглядели такими же вросшими в землю, в скалы. Только на самой макушке горы прилепился новый маяк.
И — странное дело — Таю нисколько не огорчался. У него было радостное чувство человека, который нашел нетронутым всё то, что потерял многие годы назад.
Да, Нунивак не изменился, но Таю не подозревал, что это уже гнездо, куда не возвращаются птенцы.
4. МОРЕ КОРМИТ ЭСКИМОСА
Сегодня мы на охоте.
Волна за кормой кипит…
В. КЕУЛЬКУТ, На охотеСобираясь на охоту, Таю всякий раз испытывал радостное волнение и возбуждение. Что ждет сегодня его на промысле: удача или вельбот вернется пустым? Оправдается собственный прогноз или море выкинет какую-нибудь новую каверзу?
Из нынлю Таю вышел налегке, неся небольшой охотничий мешок из тюленьей кожи.
Уже много лет Таю не держит у себя в доме оружие. Оно находится в колхозном складе, на берегу. Там хранятся и рульмоторы, кожаные ремни, пеньковые концы, капроновые лини для гарпунов, списанные с вооружения противотанковые ружья, приспособленные чукотскими и эскимосскими охотниками для китового промысла. Здесь лежали и гарпунные ружья Тульского оружейного завода, несмотря на новизну, уже подернутые желтой дымкой ржавчины.
Таю, отбирая нужное для промысла оружие, небрежно отодвигал в сторону механические гарпуны. Несколько лет назад по чукотским и эскимосским прибрежным селениям проехала какая-то высокоавторитетная комиссия. Некоторые из её состава побывали на китовой охоте и, вернувшись на берег, чудовищно расписали опасность, которой подвергают себя эскимосы и чукчи, подходя вплотную к морскому гиганту, чуть не наезжая на китовую спину. Обеспокоенные этим, члены комиссии добились того, что Тульский оружейный завод по специальному заказу Чукотского национального округа изготовил гарпунные ружья, способные поражать кита на большом расстоянии.
Когда гарпунные ружья попали на вельботы, добыча китов в колхозах побережья резко упала. Выпустив снаряд, гарпун плашмя шлепал кита в бок и уходил в пучину, натягивая капроновый линь. Долго думали и гадали, в чем дело. Приехали специалисты и установили, что виноваты сами китобойцы, которые подходят к животному вплотную, тогда как гарпунное ружье рассчитано на стрельбу издали. Тогда охотники спросили специалистов: а если ружье промажет на таком расстоянии? Специалисты не поручились за точность попадания. Упустить вита? Нет уж, лучше подойти к киту вплотную и загарпунить его наверняка силой и точностью собственной руки.
Таю взвалил на плечо противотанковое ружье, которым пользовалась его бригада, и вышел из склада.
Солнце выплывало из моря. Оно ещё было большое и красное, словно выкупавшееся не в чистой воде океана, а в луже крови. Громко шумел водопад: ручей, протекающий через все селение, обламывался с крутизны и падал в море, брызгая пресной водяной пылью. Щебетали в скалах птицы, кричали чайки, кружась над гнездовьями. Степенные кайры в строгих черных перьях, с белым воротом чинно сидели в ряд и смотрели на восходящее светило. Каждый звук, каждый голос был отчетлив в утреннем свежем воздухе. Ясность неба подчеркивала резкую линию гор, нависших черными скалами над Нуниваком.
На ровной глади моря покачивались белые вельботы. С высоты они казались игрушечными. На некоторых были уже закреплены ружья, и они смотрели в синее небо, круто задрав стволы. На узкой галечной полосе, отделяющей море от скалистого обрыва, копошились люди, тащили весла, свернутые паруса, гарпуны, рульмоторы.
Таю нес тяжелое ружьё, положив его на плечо. На груди раскачивался бинокль и бил по сердцу.
Когда вельботы вырвались из тени скал, солнце уже висело над водой и быстро набирало высоту. Таю сидел на корме, сжимая под мышкой румпель. Руки у него были свободны — он держал прокуренную трубку и набивал табаком «Трубка мира».
На носу, подняв к глазам бинокль, сидел Утоюк. На вельботе председатель колхоза превращался в рядового гарпунера, для которого приказ бригадира Таю был законом.
Чуть позади Утоюка примостился Амирак. Его не приняли на маяк: Таю не стал давать ручательство за брата и взял его к себе на вельбот. Амираку с непривычки было тесно на вельботе. Облокотившись сильными руками о банку, Амирак готовил воздушные поплавки, с силой вгоняя собственное дыхание в пузыри из тюленьей кожи и прорезиненной ткани. Таю последние дни мало разговаривал с братом. К тому же Амирак оставался часто на ночь у Нели Муркиной. Об их связи знал весь Нунивак, но никто вслух об этом не говорил.