— Право, — восклицал Кломп, — я никогда не мог бы подумать, что они так ловки! Какие руки! А какие пальцы! Я им даю сроку не более трех месяцев, и они превзойдут самых проворных…
Но в своей комнате братья загадочно улыбались друг другу и пожимали руки. Но тень страдания не покидала их лица, бледные, с синевой под глазами…
Кломп поставил свой диагноз: "Жизнь взаперти убивает птенцов".
— Нужно их выпускать на воздух, — говорил ему Дик.
— Ты, возможно, прав! — отвечал Кломп. — Но нужна осторожность! А если они сбегут? Что тогда?
— Э, полно! Ты же видишь, как им нравится учеба! А как ловко они сегодня обобрали Пирсона… Прелесть!
Кломп кивнул. Вечером того же дня они вчетвером пришли в "Сады Армиды"…
— Послушайте, — сказал Кломп, — эстрада пуста… Ваши скрипки при вас, сыграйте нам что–нибудь…
В глазах братьев молнией пролетела какая–то мысль. Они встали и направились к подмосткам. Джимми едва слышно бросил несколько слов.
Майкл едва заметно кивнул головой. Они начали играть. Несколько одуревших голов повернулось к ним.
Их скрипки сначала возносили заунывную мольбу далеким языческим богам, а затем, все наращивая темп, выплеснули в искаженные лица слушателей бесхитростную и веселую мелодию о некой Нелли, которая непременно должна выслушать и полюбить исполнителя такой нежной песни.
Слушатели стучали в такт стаканами и кружками. Внезапно братья спрыгнули с подмостков… и, перескакивая через столы и оторопевших пьяниц, сопровождаемые проклятьями и ругательствами, опрокидывая стаканы и кружки, достигли выхода…
— Проклятие! — ревел Кломп. — Держите их!
Настала минута невыразимого беспорядка. Все кинулись к двери, Кломп и Дик — впереди других. Всеобщая голкотня и паника были на руку братьям. Они уже выбежали на улицу… Еще несколько шагов — и они исчезнут в лабиринте пустынных трущоб…
Раздался выстрел. Майкл вскрикнул и упал… Джимми бросился к нему. Эта остановка была роковой.
В одно мгновение толпа воров накрыла их. В пароксизме бешенства Кломп схватил палку с железным наконечником и начал яростно колотить несчастных юношей, лежавших на земле.
— Ах, собаки! — ревел он, — Канальи! Воры! И продолжал бить.
Братья лежали неподвижно, залитые кровью.
— Полиция! — закричал один голос.
Обе жертвы были мгновенно унесены с места происшествия. И когда два полисмена, прибежавшие на звук выстрела, показались в начале улицы, все было уже в порядке… Губерт–стрит была пустынна…
И только из "Садов Армиды" доносились песни, распеваемые пьяными голосами.
16. Средство не быть двоеженцем
Мы в Балтиморе. В одной из самых отдаленных частей города, в небольшом домике, расположенном на конце мыса, живет молодая женщина, одна, с двумя чернокожими слугами. Эта женщина никогда не выходит. Редкие соседи видели ее лицо.
Это Эффи Тиллингест. В этом строгом уединении она посвящает всю свою деятельность исполнению сокровенных желаний, отсюда она направляет борьбу, начатую в Нью-Йорке, отсюда, из своего штаба, она посылает инструкции Баму…
Вечер. Девять часов только что пробило. Эффи, полулежа на кушетке, прислушивается к шуму волн, бьющихся о берег… Она судорожно сжимает в руке лист бумаги, на котором можно было увидеть печать телеграфного управления.
— Зачем, — шепчет она, — зачем он так внезапно покидает Нью-Йорк?
И она перечитала слова телеграммы:
"Ждите меня завтра вечером. Гуго".
Потом, посмотрев на часы, позвонила и отдала несколько приказаний прибежавшему па зов старому негру. Прошло три четверти часа. У подъезда послышался стук. Через минуту Бам вошел и поклонился Эффи.
Она взглянула на него. Он был спокоен, невозмутим и подчеркнуто холоден. Уроки Тиллингеста уничтожили в душе Эффи всякие проявления доверчивости. Бам и не подозревал, что его спокойствие было для молодой женщины гораздо подозрительнее, чем видимое раздражение. В письме, полученном ею от Бама, ясно читался протест. Она была готова раздавить эту, пытавшуюся возмутиться гордость. Она ожидала, что он войдет, подняв голову, что будет упрекать, горячиться… О, тогда она была бы спокойна! Ее презрение было наготове. Она знала, как и чем воздействовать на этого зарвавшегося проходимца.
Холодный, вежливый, иронически улыбающийся Бам удивлял ее и внушал опасения.
— Ну, что же, друг мой, — сказала она своим властным голосом, — вы меня все–таки ослушались?