Раз с семьей ничего не вышло, оставался только дом, мечту о котором она осуществила сама. А теперь нет и его.
«Мне уже скоро тридцать, – думала Нюра, – а оглянешься на прожитые годы: позади одна грязь, а впереди пустота…
Куда и зачем растратила я свою молодость и красоту, если сижу теперь, как та старуха у разбитого корыта – у своего старого дома…
Что у меня было, к тому я опять и пришла. На что у меня ушли все эти годы? Почему так бездарно, так бессмысленно и так глупо?
Почему у меня никогда не было своего кусочка счастья? А теперь, наверное, никогда уже и не будет… не для меня, видно, счастье… не для меня…».
Нюре вдруг вспомнилась старинная песня, которую много лет назад, незадолго до своей смерти, подвыпив и пригорюнившись, напевала, сидя возле печки, ее мать:
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется,
И сердце радостно забьется
Восторгом чувств не для меня.
Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.
Не для меня церковный звон,
За стол родня вся соберется,
Вино по рюмочкам польется,
День Пасхи – он не для меня.
Не для меня луна взойдёт,
В лесу тропинку освещая,
Беду сорока мне вещает,
Судьба такая у меня…
На следующий день в деревне отмечали Троицу.
Но называли люди этот церковный праздник по старой привычке советских времен, когда еще было запрещено отмечать церковные праздники, Праздником белой березки.
В одежде, испачканной сажей, поздним утром Нюра, наконец, оставила свое пепелище и пошла, издалека услышав музыку, на праздник к людям. Ночью спать она так и не ложилась.
Ей было все равно – бить ли ее сейчас начнут или просто оскорблять: ей было не привыкать.
Все эти годы, несмотря ни на что, для большинства деревенских жителей она так и осталась той маленькой неухоженной девочкой в обносках – дочерью местных пьянчужек, с которой никто не хотел дружить и сидеть за одной партой.
Веселье на поляне было уже в полном разгаре.
Поддатые сельские мужики и бабы танцевали под магнитофон.
Нюра, как сомнамбула, подошла к ним, встала в круг и начала совершать неловкие движения руками и ногами.
Все перестали танцевать и обступили Нюру – стояли и смеялись над ней. Не только бабы, но и мужики, которые не раз умоляли ее об «этом самом».
Потом две самые разбитные бабенки, подмигивая друг другу, втолкнули Нюру в центр круга, а сами закружили, приплясывая, вокруг нее.
Магнитофон выключили, и баянист начал проигрыш к частушкам – страданиям, как их принято было называть в деревне.
Частушки все были про Нюрку – какая она бесстыжая, и как поделом ей досталось, и стоит она теперь здесь убогая…
Страдания были не очень складные, но после каждого придуманного или переделанного на ходу четверостишья односельчане бешено аплодировали доморощенным артисткам.
Чем злей и матернее были страдания, тем больший восторг и одобрение они вызывали у зрителей, кругом обступивших Нюру и баб, выкрикивающих под музыку непристойности.
– Давай! так ее, паскуду! жарь! – это кричал тот самый мужик Пантелеич, который однажды, когда Нюре было еще девятнадцать лет, а перед этим ее бросил и ославил сначала Толик, а потом Мишка, – почистил ей в сортире выгребную яму, и за это взял силой.
А потом стоял, вонючий, застегивая ширинку, перед лежащей плачущей Нюрой и говорил:
– Прости, Нюрка, не совладал я с собой. Да ты все равно уже не девка, какая тебе разница – одним больше, одним меньше.
Вскоре после этого Пантелеич подкараулил ее в лесу, когда она ходила за грибами, и попытался завалить на землю. Когда она, сопротивляясь, полоснула ему руку до крови грибным ножом, остыл и начал говорить:
– Нюрочка, ты такая сладкая, я все время о тебе думаю. Ты только слово скажи, и я сразу к тебе жить перейду. Брошу свою жинку – она ж с тобой не сравнится.
…Нюра, спотыкаясь, вышла из круга, и побрела к своему не тронутому огнем старому дому, где началась и где теперь, видимо, закончится ее грешная жизнь. Сгорел не только ее новый дом – она чувствовала себя выжженной изнутри.
………………………………..
Но было бы слишком печально и, наверное, несправедливо, если бы Нюра от отчаяния что-то сделала с собой.
Может, это бы и произошло, но как раз в последние месяцы Нюра стала часто думать о Боге.