— А что говорил Геринг о Риббентропе? — торопливо задал новый вопрос Адальберт.
— Примерно следующее, — ответил Гилберт, — что против него лично он ничего не имеет, но как министра иностранных дел никогда его всерьез не принимал. Фон Нейрат был человеком крупного масштаба, с глубоким пониманием происходящего, порой он возражал Гитлеру, спорил с ним… А Риббентроп был безмерным эгоистом — виноторговец, преуспевший на своем поприще, но не имевший ни должной подготовки, ни такта для того, чтобы заниматься дипломатией.
…Странное, непривычное ощущение охватывало Адальберта: мягкий завораживающий голос Гилберта проникал не только в сознание, он как бы вливался во все поры души, на мгновение Адальберт попытался освободиться от этого ощущения, подумав: «Что это? Гипноз?» — но уже в следующую минуту снова превратился в слух, перестал сопротивляться власти Гилберта.
— «Я говорил Гитлеру, — сказал Геринг, — что если фюрер хочет вести какие-нибудь дела с Англией, то он с большим успехом может воспользоваться для этой цели моей помощью… Но, несмотря на свое невежество, Риббентроп был надут, как павлин…»
Перед Хессенштайном вставали люди без принципов, они даже не пытались — защитить фюрера, отстоять идеи, которые он проповедовал! Адальберт силился противопоставить тому, что слышит от Гилберта, свои прежние впечатления о вождях рейха, — ничего не получалось, образы, воссозданные Гилбертом, оказывались сильнее.
— А как вел себя Франк? — спросил Адальберт, уже понимая, что и тут его ждет разочарование.
— Его ответы были весьма специфичными, — ответил Гилберт, перелистывая страницы своей тетради, — один из них я записал целиком, вот: «…Сидя в этой камере в полном одиночестве, я многое понял. Дело даже не в процессе. Но какая ирония судьбы и небесного правосудия! Вы знаете, есть божественное наказание, гораздо более опустошительное в своей иронии, чем любое наказание, изобретенное когда-либо человеком! Гитлер являл собою дух дьявола на земле и не признавал никакой власти, большей, чем его собственная. Господь взирал на эту шайку язычников, раздувшихся от жалкого властолюбия, а затем просто смахнул их, потешаясь в гневе своем. Я вам говорю, гневный смех господа бога куда страшнее любой мести человеческой!.. Вот они, правители Германии, — каждый в такой камере, с четырьмя стенами и унитазом, — ожидают суда, как обыкновенные преступники. Разве это не доказательство того, что господь потешается над кощунственным стремлением человека к власти?.. И вот я сижу здесь, но я это заслужил: я был в союзе с дьяволом…»
Адальберт не верил своим ушам. «Гитлер — дух дьявола… союз с дьяволом…» — разве когда-нибудь раньше в публичных выступлениях или даже в приватном кругу кто-нибудь из вождей рейха осмеливался произнести нечто подобное?! А Гилберт говорил уже о Кальтенбруннере: железный руководитель РСХА утверждал, что отдавал распоряжения, прямо противоположные тем приказам, которые сам подписывал и многие из которых Адальберт лично принимал к исполнению… Адальберт слушал Гилберта и понимал, что тому нет нужды говорить неправду. Точно так же, как и у заключенных не было оснований кривить душой перед психологом. Ведь ответы не протоколировались, в любой момент они могли отречься от сказанного, да и свидетелей не было. Что же заставляло Геринга и других поносить фюрера, проклинать друг друга, забыв о достоинстве? Кейтель, начальник штаба верховного главнокомандования, до того дошел, если верить Гилберту, что «кланялся и шаркал ножкой перед каждым лейтенантом, который заходил в его камеру, и утверждал, что всегда был мелкой сошкой…».
То, что говорил психолог, было страшным. Не только мертвых — Гитлера, Гиммлера, Геббельса — поносили их соратники, но и друг друга. Да, конечно, каждый из них боролся за свою жизнь, надеялся, что Гилберт представит его судьям и прокурорам в выгодном свете… «А честь национал-социалиста? Куда исчезла она?…» — спрашивал себя Адальберт.
— На другой день после смерти Лея, — вспоминал Гилберт, — я и врач-психиатр обошли камеры заключенных: Штрейхер во всем обвинял евреев, Гесс находился или делал вид, что находится в состоянии полной амнезии, — он ничего не знал и не помнил. Геринг считал Гесса сумасшедшим, подтверждение тому — факт его полета в Англию. Если бы у Гитлера было намерение добиться мира с Англией, то он, Геринг, при своих контактах с англичанами мог бы организовать это в течение двух суток… Все они поливали друг друга грязью, каждый утверждал, что не имел понятия о преступлениях, о которых говорилось в обвинительном акте, или был вынужден их совершать по прямому указанию Гитлера. Все точно сговорились, а может быть, им и в самом деле удалось сговориться? — валить все на Гитлера…