Чувствую, как мое замороженное в стекло сердце покрывается новой сеточкой трещин боли. Молчу. Что тут скажешь? Я бы верил Артему? Стильному красавцу и альфонсу, застрявшему кривой занозой в сердце моего друга? Нет.
Мартин уже возле бара, цедит коньяк, не заморачиваясь поисками стакана, прямо из горла.
– Счет мне выставишь, – кивает на ополовиненную бутылку. – Так пойдем мы с тобой на Виктюка?
Он, покачиваясь, направляется к арке входа, опирается на нее, оборачивается и через плечо выдает надломленно хриплым шепотом:
– Ты был единственный человек, которого я любила! Ну почему ты не посмотрел на меня?! Ты хотел видеть только своего Бога! Хорошо… Хорошо… – талантливо цитирует мне Мартин финал «Саломеи». – Ты увидел своего бога? А? А я увидела тебя… Я любила тебя… Я все еще люблю тебя… Тебя одного. Твоей…твоей любви жажду… Тела твоего хочу… – замирая на последних строчках, шепчет Мартин. – Пошли, Жек, так хочется сдохнуть…
В кухню величаво выплывает шеф. Морщится, глядя на в хлам пьяного Мартина:
– Вы его в кабинете заприте, а то опять реноме заведения портить начнет. Посудомойка уволилась, – без перехода огорошивает он меня. – Открываемся через полчаса. Три стола заказаны. Посуду кто мыть будет?
– Я буду. Я.
Вот такая проза жизни, вместо высокого искусства грязная посуда.
Подхватив уже не сопротивляющегося Мартина, мы волочем его в кабинет и, накрыв пледом, оставляем отсыпаться.
Весь вечер тарелки, чашки, сковородки… Мыльная вода утекает в воронку, спину уже ломит от непривычного статичного стояния перед раковиной. Я, тихо охая, тяжело опираюсь на раковину.
– Это кухня! Куда ты прешь? – шеф, замахнувшись тесаком, всаживает его в дерево разделочной доски.
Я оглядываюсь и вижу, что на пороге кухни стоит Артем. Привычно стушевавшись от красоты этого альфонса, медлю с ответом.
– Жень, – Артем, не дрогнув под напором прущего на него шефа, отстраняет его с пути как досадное недоразумение и направляется ко мне. – Поговорить нужно.
– Некогда мне. Посуду я мою, – буркаю в ответ.
– Жень, Мартин где?
– Пьяный в кабинете спит.
– Вот про это и поговорить надо. Пьет он.
– Да ну? – иронично выгибаю я бровь. – Я заметил.
– Бутылку коньяка в день уговаривает.
– Празднует, наверное, счастье совместной жизни.
– Смешно. Да. Обхохочешься. Что это ты с губкой?
– Посудомойка моя уволилась. Хочешь помочь?– насмешливо предлагаю я Артему. И с легким офигением вижу, как он кивает и скидывает пиджак, привычным жестом подворачивая рукава дорогой рубашки. Не дрогнув, повязывает сверху фартук.
– Помоги мне. Нам. Мартину. Как хочешь. Он тебя послушает.
– А ты не пробовал зарабатывать другим местом, а, Артем?
– А я больше ничего не умею, Жень, – Артем ловко перемывает стопку тарелок. – Только трахаться и вот посуду разве что мыть.
– Ну так мой. Или Мартин не стоит таких жертв?
– Обалдел? Ты знаешь, сколько он тратит в месяц? А я? Где мне столько посуды перемыть?
– А ты пошел бы посудомойкой? Чисто гипотетически?
– Пошел бы.
– Так давай. Будешь мыть посуду, а денег Мартина вам хватит на рубашки от Бриони.
– И чем это будет лучше того, чем я сейчас зарабатываю? Думаешь, поможет? Он же опять бухать начнет и орать, что я его за деньги…
– А ты за что?
– За что? – Артем задумчиво морщит лоб. – За что… Вопреки, Жек.
– Ай да браво! – наш диалог прерывает хриплый смех Мартина. – Блядь, я тронут.
– Кто тебя выпустил, пьянь ты этакая, – дергаюсь я в ответ на это скотство.
– А я самостоятельный. Еще в прошлый раз ключи у тебя спер. Не люблю насильственного ограничения свободы, знаешь ли…
Артем, отпустив голову, играет желваками и по десятому разу обмывает абсолютно чистую тарелку.
– Любишь, говоришь? – голос Мартина звенит от сдерживаемых эмоций. – Любит он! А я вот завтра опять в Мартину переделаю себя. Сиськи пришью пятого размера. Будешь любить?
– Нет, – звенит голос Артема, – не буду. Я вообще пошлых баб не люблю.
– А я заплачу!
– Если только заплатишь. Дорого, учти. Я за такую мерзость по двойному тарифу брать буду.
– Вот! – взрывается пространство хриплым смехом Мартина. – Вот такая у нас любовь по тарифам.
Артем срывает с себя фартук и бросает его на стопку тарелок.
– Мне алкоголик не нужен. Жри свой коньяк. Один.
В кухонной вселенной провисает нестерпимая тишина. Вроде бы бежит вода, на огне шкварчит мясо… Но на самом деле это тишина гробовая, которая возможна только между разорвавшими друг друга в клочья людьми.
– Шурин мой – нарколог, – переворачивая кусок мяса, заявляет шеф. – Правда, далеко, в Израиле.
– Может, и хорошо, что далеко… Может быть, и хорошо под оком Бога, – шепчу я то ли себе, то ли замершему Мартину.
Спасаясь от волн депрессии, которые становились все больше и все чаще захлестывали меня, я оказываюсь в кресле у Свена. Свен крутит меня перед собой и отчеркивает фразы тягучим немецким акцентом.
– Чтооо хочешь, Джен?
– Сбежать, Свен.
– Это, Джен, надо в райзебюро.
– От себя, Свен, сбежать.
– Аааа, хочешь быть другим?
– Абсолютно.
Свен задумчиво щелкает пальцами и вновь начинает крутить меня перед собой.
– Будем резать. Откроем тут и тут. Будем красить. Да, Джен?
Резать? Я пропускаю сквозь пальцы свой хвост. Резать? К черту. Резать!
Через полтора часа я робко бросаю в зеркало мимолетные взгляды. Незнакомец, отражающийся в нем, – не я. Открытая шея, выступающие скулы и челка, блестящей черной волной перечеркивающая лицо. Я всматриваюсь в отражение, осознавая, насколько похудел за это непростое время. Ключицы и плечи, локти, кисти – все топорщится остро выступающими косточками. Я похож на геометрическое безобразие, состоящее из углов.
Ветер, касающийся обнаженной шеи, заставляет втянуть голову в плечи – мне кажется, что нервные окончания перекочевали на этот участок кожи. Это разжигает какой-то мучительно-томительный огонь, вытаскивая на поверхность чувственность, похороненную в последнее время под грузом проблем. Впервые за долгие недели хочется трансформации, хочется быть… кем? Мой взгляд упирается в витрину с безголовым манекеном, окутанным черной блестящей волной шелка. Ткань обтекает фигуру, открывая спину, наделяя кусок неживого пластика загадочной сексуальностью. Кажется, стоит лишь слегка спустить платье с плеч, и оно скользнет к ногам, обнажая. Я хочу, безумно хочу почувствовать всей кожей прикосновение тяжелого шелка, хочу согреть теплом своего тела этот переливающийся антрацит ткани.
Стоя перед зеркалом, я тщательно обвожу контур рта обреченно красным. Черный шелк, белая кожа, почти астеническая худоба и ярким пятном порочный рот. Я не человек, я набросок модельера, оживленный ярким пятном помады, я легкий отблеск Чикаго тридцатых, тонкий ломаный росчерк пера. Ева, рожденная от мужчины. Его плоть и кровь, его душа в другом обличии.
Тяжелый монументальный пафос дорогого ресторана, его холодный интерьер в белой гамме привлекает меня как обрамление моего сегодняшнего я. Черное-белое. Белое-черное. Потягиваю красное вино. Оно, словно кровь, добавляет жизнь в это обезличенное пространство, наполняет его пульсацией и энергией. Терпкий вкус обласканных солнцем ягод вливает в мое настроение порочную томность. Ласкающий кожу шелк, изысканный вкус вина, бархат глубокого грудного контральто певицы заставляет вскипеть мою чувственность и пропитывает сотканный мною образ легким привкусом плотского греха.
В какой-то момент я невольно передергиваю плечами от волны мурашек, прокатившейся вдоль обнаженного позвоночника – кто-то с настойчивостью снайпера сверлит взглядом мою спину. Не выдержав, я разворачиваюсь и замираю. Гамлет. Не растерявшись и не смутившись от того, что его уличили в неприкрытом разглядывании, он отвечает мне прямым взглядом, заставляя меня буквально задохнуться от невыносимо противоположных эмоций. Бешеная злость сцепляется в одно целое с невероятным возбуждением от неприкрытого желания, плещущегося в его глазах. Вино и взрывоопасный коктейль эмоций моментально ударяют мне в голову, полностью отключая чувство самосохранения, и я, словно мотылек, влекомый светом, поднимаюсь с места и двигаюсь к нему, не разрывая ни на секунду зрительного контакта. Гамлет поднимается мне навстречу. Его окружают женщины и мужчины, но ничего не может помешать мне. Ничего не может остановить его в этом первобытном притяжении противоположностей.