— Ты сердишься, Гедвика?
Это Блошка меня догнал. Теперь он кажется еще меньше. А щеки красные и толстые, как у младенца.
Молчу. И он молчит. Только камешки ногой подбрасывает. Один отлетел ко мне. Подбиваю его носком.
И так мы перебрасываемся камешком — я ему, он мне.
— Ты хотел бы быть птицей?
Он посмотрел на меня, как будто я с луны свалилась. И снова стукнул ногой по камешку. Перебросил мне.
— Тебе грустно, Киса? Я не сумела отбить.
Он остановился.
— Мама как назло встретила почтальоншу. Пришлось рассказать.
— Она не читала?
— Ну что ты? Чужое письмо! Только сказала, что лучше бы не писать, что тут необходимо хирургическое вмешательство.
Он стал красный, как помидор.
— Какое?
— Хирургическое. Просто прервать старые отношения, раз у тебя есть новые родители. Но я с ней не согласился.
— А ты можешь?
— Что?
— Не соглашаться?
Чему он удивляется? Мне еще никогда не приходило в голову, что можно не соглашаться со взрослыми. Не соглашаться с воспитательницей, или с вожатой, или не согласиться с Удавом.
— И ты ей это сказал?
— Само собой. Я сказал ей: послушай, мама, неужели ты думаешь, что меня от тебя можно отрезать? Или от папы?
— А она засмеялась?
— Нет, только посмотрела на меня.
Мы зашли за угол. Порыв ветра налетел на нас, на этом месте меня всегда ветер сбивает с ног. Здесь Блошке поворачивать.
Но он идет со мной дальше. Пусть Йоузова злится.
— Мама говорила, что трудно взять в семью такого большого ребенка. Даже на пробу, и то это — нервный шок для обеих сторон.
— Как на пробу?
— А как тебя. Возьмут ребенка на пробу, и если он им не придется по вкусу, назад отдадут. Мама сказала, какая нелепость, иначе она бы и меня могла через неделю отдать, но некуда.
Он уже снова хохочет, так я и знала. Ничего не понимает, а смеется. А мне больно, больно от его дурацкого смеха, все у меня болит, мне так плохо, так плохо, если бы я могла улететь, но приходится ходить по земле, и очень даже медленно, быстрее никак не получается.
— Послушай, Киса, ты меня неправильно поняла, слышишь?
Я не хочу, чтобы он шел за мной, смотрел на меня, не хочу, чтоб со мной говорил, ни с кем не хочу говорить и никого не хочу видеть, мне надо уйти, уйти от всего этого подальше.
Господи! Очки! Целы, какое счастье!
— Ну и дура ты, Киса. Встань, ты что, встать не можешь? У тебя кровь течет, ты вся в земле, пошли, я отведу тебя в поликлинику, надо сделать противостолбнячный укол.
— О себе беспокойся!
Остаться бы здесь лежать и не вставать никогда больше, я лежала бы тут, как камень, и на меня капала бы вода, а потом снег, а потом снова дождь, и выросла бы надо мной трава и цветы, и ничего бы мне не было нужно, только бы лежать и чтоб никто меня не видел.
Но все равно от этого никуда не денешься, я знаю, теперь я это точно знаю. Я случайно слышала, как она разговаривала с одной тетей, но тогда я была еще глупая и ничего не понимала, и учительнице она сказала, что меня взяли из детского дома. Скрыла, что я ее дочь, ведь я ей родная, а она это скрыла, своего собственного ребенка взяла на пробу.
Встаю, надо встать, камешки врезались мне в ладонь, локоть болит, колено жжет, на брюках дырка. Но мне плевать.
— И вид же у тебя.
— Ну так иди к Йоузовой.
Теперь он обиделся. Точно. Ну и пусть. Обойдусь. Они у меня тоже на пробу. Все.
Иду, прихрамывая, и высасываю кровь из ладони.
Интересно, идет ли за мной Блошка? Но я не оглянусь, ни за что не оглянусь.
Она шьет мне пальто. Перешивает. Бабушка откопала в шкафу охотничью куртку столетней давности. Серую, в черную клетку. Местами ворс сохранился, местами истерся.
— Это шотландка, — сказала бабушка, — чистая шерсть.
— Будет у тебя красивое и теплое пальто на зиму, — сказала мама.
Я ничего не сказала. Что ж, если я все еще не умею возражать.
Сижу у окна за складным столиком. Нам задали написать, как мы ждем рождество. Я бы хотела написать, что рождества вовсе не жду. Не радуюсь, потому что с нами все праздники будет Удав, он будет смотреть мне в тарелку и говорить слова, которых я не понимаю. Не радуюсь, потому что у меня нет денег и я никому ничего не могу подарить. Даже поздравление не могу послать. Даже печенье не могу испечь, а попробовать мне дали только одно, подгоревшее. На балконе лежит заяц, у него на мордочке кровь, но мне нельзя его погладить. И с Катержинкой нельзя поиграть, говорят, я на нее плохо влияю.