— Нет, придется стать золотарями. Надо! — криво усмехаясь, сказал Михаил и разыскал деревянную длинную палку.
Пока солдаты орудовали в огороде, Михаил отправился в туалет.
Солдаты разрывали грядки. Запахло ботвой, свежевзрытой землей. В зябкой морозной тишине слышались глухие удары — падали яблоки. Желтые, с исподу прокаленные, покрытые инеем листья беспечно ложились под сапоги. До срока похолодало, завыл северный ветер, заметались деревья, точно пытаясь сорваться с места.
Когда хозяина уводили, деревья будто отшатывались, в страхе всплескивая ветвями, отмахивались от него.
Михаил вышел из туалета — из этакой деревянной скворечни и с деловым видом сказал:
— Надо вызвать ассенизаторов. Нащупал я там какой-то кулек. Вызывай! Я уверен — там тоже золото.
— Не торопись.
— Не тороплюсь. Нутром чувствую.
Золотари работали с улыбочкой, с шуточкой, с некоторым шиком. Мол, видели, и без нас не обойтись! И верно, не обойтись.
Подморозило.
Зловоние мешало дышать. Но работа есть работа. Ведром задели за ведро, вытащили его. Обдали водой «находку». В ней три кулька. Каждый в клеенке и еще обернут толем.
— Золотой нужник, — прокомментировал Михаил Варламович, когда составили акт еще на семьсот золотых десятирублевых монет николаевской чеканки.
Домин с Михаилом вышли из дома.
Холод усиливался.
Михаил отошел в глубь сада, встал около деревьев, вспомнив свое персиковое дерево. Он задумчиво смотрел на них, не ведая причины такой неуместной грусти, защемившей сердце. Михаил вспомнил, как уводили хозяина. Был холодный день, хрустел песок, перемешанный со снегом. Хозяин шел, приволакивая ногу, держа перед собой руки, точно неся в них что-то или ожидая подаяния. Он шел по дорожке все медленней, прощаясь с садом, слушая плач ветра, видя, как деревья отмахиваются от него. Хозяин останавливается невзначай около колодца, силы оставляют его, он опирается о край колодца. Его с обломанными ногтями корявые руки вцепляются в верхнее бревно. Он прощается и с колодцем, как с живым существом, как с последней надеждой.
— Водицы испить! — просит он и отворачивается от колодца.
Кошбиев опускает ведро так поспешно, что хозяин вздрагивает от металлического звука ведра, ударившегося о воду.
Кошбиев зачерпывает воды.
Скрипит ворот. Покачиваясь на веревке, роняя длинные капли, мерцая мокрым цинковым боком, появляется ведро с водой.
Контаутас уже успел сбегать за кружкой, подает ее Кошбиеву. Тот ставит ведро на деревянную приступку и набирает полную кружку студеной воды.
Хозяин принимает из рук Кошбиева кружку. С опаской смотрит на колодец, словно боится, что тот «проговорится»… Начинает пить воду. Руки его перестают трястись. Он успокаивается.
— Холодна! — тихо говорит он о воде. Кружку держит в руке, тянет минуты, последние минуты прощания, раскаяния и мук… И вдруг опять взгляд — на колодец.
— Товарищ капитан, надо выкачать колодец! — твердо говорит Михаил Кулашвили.
— У тебя есть соображения, Михаил Варламович?
— Надо, надо выкачать!
Пожарная машина выбрала воду из глубокого колодца. Однако на дне еще оставалась взбаламученная жижа. Насос не брал больше.
— Кто полезет? — спросил Домин, поеживаясь.
Корка льда покрывала лужицы. Ледком обрастала веревка с ведром.
— Ну-ка помогите получше веревку к ведру привязать, — сказал Михаил Варламович.
Пока надежней привязывали, он взял малый котелок, крюк из толстой проволоки, захватил лопату и положил все в ведро. Оседлал его, обхватил веревку и поехал на восьмиметровую глубину, в промозглую ледяную мглу.
Комбинезон, телогрейка, шапка, варежки… А все же стоишь сапогами в жиже, выгребаешь котелком, переливаешь в ведро.
Первое ведро пошло вверх, и вдруг ему показалось, что он так и со дна души выскребет какую-то муть. Всплыли слова Алексея о трещинке, грозящей стать пропастью, о трещинке, которая образовывалась оттого, что мало внимания уделял Нине.
Руки выгребали жижу из колодца в котелок, переливали в ведро, а память возвращала его к последним месяцам. Всплывало грустное лицо Нины, молчаливый упрек ее глаз, когда Михаил с утра до ночи пропадал на вокзале. Домин столько раз говорил: «Не твоя смена, не волнуйся!» А Алексей! Он предупреждал… И как Нина похудела! Почему она меня однажды Алешей назвала? Неужто неравнодушна к Алексею? Немудрено… Нет, не надо думать об этом… Что-то на дне пока ничего нет… А мысли опять возвращались к Нине. Оговорилась? Назвала Алешей, и сама не заметила… Холодно как! Ноги промокли. Что ж, сапоги на колодцы не рассчитаны. Ноги коченеют. Но почему она меня Алешей, именно Алешей назвала? Почему она так оживляется, если я хоть несколько слов оброню о Чижикове?! Может, что-то есть, чего она и не чувствует? А если чувствует?!»