— Да тяни ты ведро! — ни с того ни с сего заорал он, точно так мог отделаться от мутных, темных подозрений, от ледяного холода в ногах. — Скорей тяни!
Ведро так поспешно дернули, так потянули вверх, что у самой верхней кромки, когда Михаил склонился с котелком к жиже, ведро опрокинули на него.
И опять котелок заскреб по дну. Опять полилась жижа в ведро. Опять поплыло ведро вверх, теперь медленно, осторожно.
«…Я так и потерять Нину могу! Это ведь сигнал бедствия! Нет, Алексей парень честный, он не позволит себе… Может, мне и показалось. Может, я и зря… Надо же, что пришло в голову на дне этого проклятого колодца! А может быть, не спустись я в колодец, не стал бы и в душе своей копаться! Пойди разберись в своей душе! Какую контрабанду в ней провозят твои подозрения и твое недоверие! А если уже и вправду есть трещинка? Меня же сколько раз предупреждал Алексей! Если бы не он, я бы и тогда не встретил Нину. А вдруг на нее тогда начал охоту Эдик?»
Аж холод ударил по всему телу от этой мысли. «Спасибо Чижикову! Лешка, спасибо! Подстраховал меня. Я же тогда ни черта не понял. Еще злобился на тебя. А ты Нине моей жизнь спас! И я к тебе ревную! Конечно, к кому же еще. Не к дряни какой-нибудь! К лучшему, самому верному другу!»
Михаил уже прощупывал дно рукавицей. Не получалось. Бросил ее. Начал шарить голой рукой, штырем, крючком, потом лопатой, вгрызаясь в песок. Ничего!
Михаил начал шуровать лопатой, как в печке, все глубже и глубже проникая в толщу песка. Холодина усиливалась. Дрожь, озноб. Ног уже не чувствовал, точно стоял на двух металлических тумбах.
Михаил, злясь на себя за невнимательность к Нине, подумал: «Надо, надо менять свою жизнь. Разве Нина не права?»
Лопата наткнулась на что-то мягкое. Засучив рукав комбинезона, подтянул телогрейку, полез голой рукой… Так… Есть! Есть!! Ну-ка… Ага, велосипедная камера. Недаром ты, голубчик, хозяин, был железнодорожником. Контрабандистская школа впрок пошла. Ну конечно, камера с одной стороны захлестнута тонкой проволокой.
Повернув голову, крикнул:
— Поднимите меня!
Пополз вверх, не чувствуя ни рук, ни ног. А в ведре лежала велосипедная камера.
Хрипло крикнул, поднимаясь:
— Позовите капитана Домина!
Весь в намерзшей грязи появился над кромкой колодца:
— Нате! Золото на черный день!
— Спасибо, Миша, — забыв субординацию, порывисто откликнулся капитан Домин. — Ты же весь мокрый. Скорей в дом. Я там тебе спирт оставил.
На ступенях крыльца Михаил споткнулся и упал. Тяжело выпрямился. В комнату не помнил, как и вошел. Всего трясло. Дом нетоплен.
Пока Михаил, отхлебнув спирта, переодевался, камеру выпотрошили. Сто сорок пять золотых десятирублевок.
Акт составляли долго и обстоятельно, а у Михаила из ума не выходило: когда поднимался в дом, споткнулся, упал на ступени, и, показалось, будто они подновлены.
— Вот, Михаил Варламович, в старых деньгах получается больше миллиона рублей. Здесь, примерно, одиннадцать килограммов золота.
Вечером Михаил Варламович даже дома не мог согреться. Сидел, смотрел на Нину. Она сама делала себе укол: диабет.
— Плохой человек я, Нина, виноват!
— Ты самый хороший! И по-моему, ты ни перед кем не виноват.
— Перед тобой! Как так получается: больше всех обижаешь того, кто тебе всех дороже. Ведь завтра суббота. Надо быть вместе, а у меня душа болит: не все, не все выгребли у того хозяина.
— Выгребете завтра.
— Но ведь суббота, опять у тебя украду один день радости.
— И у себя тоже. Но тут же дело и вправду неотложное, тут без тебя, видно, не справятся. Я подожду… — и грустно улыбнулась.
А утро субботы начали разборкой крыльца. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой. Вскопали землю под ними. Нащупали боковой ход. В нем туго обмотанные тремя тряпками, спеленутые бинтами и веревками лежали еще монеты. Такие же. Взвесили — четыре килограмма.
— Я вчера допрашивал хозяина, — сказал Домин Михаилу. — Знаешь, через кого он действовал?
— Кое о ком думаю…
— А все же?
— Ну не тяни, скажи!
— Хозяин признался и рассказал о своих связях со Сморчковым.
— Так!
— Лука Белов, Бусыло и Зернов тоже показали на Сморчкова.
— И как же теперь?
— Будем брать!
XXIII