Сохни вошла в воду и снова остановилась. Что это у нее в руках? Кувшин махинвала, исполняющий желания? Нет. Что-то липкое, клейкое… Она провела ладонью по горлышку кувшина – горлышко развалилось, рука ушла внутрь. И тут Сохни открылась истина. Еще вчера ей показалось, что за ней кто-то крался, но она не оглянулась. Теперь она поняла: храп Моти был притворным. Это она выследила невестку и заменила хороший кувшин необожженным.
Тогда Сохни стала думать о мужестве своего махинвала и сразу почувствовала прилив сил. Смело поплыла она навстречу ветру. Волны били ей в лицо, буря с каждой минутой крепчала. Вскоре руки Сохни онемели, а одолела она лишь четверть пути. И тут из уст ее вырвался вопль:
– Махинвал! Махинвал! Я не послушалась тебя!… Я была неосторожна!
Большая волна захлестнула ее. Казалось, пламя на одном конце факела готово было угаснуть… В последний раз вспыхнуло оно слепящим светом: Сохни как бы вновь услышала каждое нежное слово махинвала, почувствовала каждую его ласку, припомнила то спокойствие, с которым принимал он удары судьбы, стойкость, решительность. «Разве устрашит смерть того, кто к ней уже прикоснулся? – подумала она.- Если бы мне посчастливилось встретить свой конец на глазах моего махинвала, я бы приняла его как саму жизнь… Но он даже не узнает, как я погибла…»
Руки не слушались Сохни. Она перестала бороться с волнами и, отдавшись их воле, поплыла по течению. Усталость пошла на убыль, снова воспрянула воля, ожили руки. «Середина реки… Я доплыву… Мой махинвал… Только бы немного передохнуть… Как он обрадуется… Он выпьет до капли всю влагу из моей накидки… Я не вернусь домой… Я скажу: Обними меня и больше не отпускай…»
А сил уже совсем не было, голову накрыло волной. За ней подоспела другая, потом третья… Но Сохни все еще боролась. А потом поняла, что ей уж не выплыть. Тогда она с тоской и надеждой закрдчала:
– Махинвал, я тону! О Аллах, вынеси мой труп к его ногам!… Махинвал…
Новая волна оборвала крик и отступила. И опять Сохни оказалась на поверхности.
– Махинвал!… Еще один удар.
– Махин… вал… И все.
А махинвал пристально вглядывался туда, в скрытый ночной мглой противоположный берег. Непогода усиливалась. Иногда тут или там что-то мелькало, и он бежал, как одержимый, в надежде увидеть Сохни.
– Эй, оста-новись! – кричал он.- Сего-дня не вхо-ди в во-ду! Эй, кто там в во-де? Вы-хо-ди!
Вот ему почудился чей-то крик. Он рванулся вперед, потом остановился и приставил ладони к ушам.
Б этот миг все тело его превратилось в слух. Если бы не буря, он, вероятно, слышал бы, что кричала ему Сохни.
Крик повторился. Слабый, еле слышный… Это она! И махинвал ринулся в воду, на ходу сбрасывая с себя одежду.
– Я иду, Сохни!… Я иду!…
«Старое манговое дерево слишком далеко…- думал он между тем.- Вряд ли можно услышать голос… Она, верно, доплыла до середины…»
Он остановился и крикнул:
– Мужайся, Сохни! Не теряй зря силы! Доверься волнам! Я плыву к тебе! Держись!
Руки с яростной силой врезались в воду, противоборствовали урагану. Иногда волна захлестывала махинвала, иногда он сам уходил под воду, чтобы найти там мгновенный отдых. Вот он вырвался из бешеного водоворота и трижды прокричал:
– Сохни! Сохни! Сохни!
В тот же миг вокруг ног его что-то обвилось – лиана или веревка… Он протянул руку. Это была коса, длинная женская коса… Факел горел с двух концов, теперь один конец погас…
Махинвал подумал: «Тогда пусть гаснет и другой конец факела, пусть окончится легенда о любви!». Ему захотелось в последний раз поглядеть в любимое лицо, и он повлек Сохни к берегу. Там он попытался вернуть ей жизнь, применил все свои знания,- а знал он немало,- но усилия его оказались тщетными – огонь погас.
Тогда махинвал принялся целовать то, что прежде было его Сохни – ее губы, лицо, завитки волос на висках…
– Что поделаешь, любовь моя, Садовник наконец разгневался,- говорил он.- Ведь что произошло? Мы набили карманы запретными плодами. Долго ли мог гореть ярким светом факел истины, который мы с тобой зажгли, факел, ставший для нас жизнью?
Он поправил волосы мертвой возлюбленной и стал целовать ее тело, юное прекрасное тело, еще так недавно боровшееся с волнами Ченаба, а теперь бессильное, неподвижное. Ему почему-то вспомнилось, как в первое свидание под старым манговым деревом он
сбросил одежду, чтобы легче было переплыть Ченаб, и Сохни воскликнула: «Твое тело сверкает во мраке, подобно луне!» Та ночь была самой светлой в его жизни.
Свою рубашку и тахимад он бросил в реку со словами:
– Хотя одежды эти и хранят память о прикосновении твоих рук, моя Сохни, лучше, чтобы они не мешали нашему вечному объятию.
Затем он связал себя с Сохние накидкой и поднял любимую на руки.
– Когда-то, моя Сохние, ты горевала: нашей свадьбе не бывать! – проговорил он.- Скажи, дорогая, кто теперь помешает нам вступить в брак? Судьба и Садовник не спускают с нас глаз, но я бросаю им вызов и соединяюсь с тобой.
И махинвал твердым шагом направился к воде. Вначале волны разбивались у его ступней, потом ударились о колени, дошли до пояса, достигли шеи, оставив открытыми только головы его и Сохни. Тут он остановился.
– Последний поцелуй, любимая, наш свадебный поцелуй,- сказал он.- Глину Бухары и Гуджарата я смешиваю в один ком и передаю в руки великого духа любви. Пусть он бросит этот ком на свой чудесный гончарный круг, пусть создаст из него вечный, немеркнущий светильник.
И он направил свои стопы в глубь Ченаба.