Офицер только тогда понял что случилось, когда ты, отскочив в сторону, сдернула со стола скатерть и, швырнув на пол нераспечатанные шоколадки в серебряных бумажках, стала топтать их своим каблуком, приговаривая, как в лихорадке:
— Вот вам песни, вот вам пляски, вот вам ваши сласти, гитлеры поганые!!
Ты метнулась к подоконнику, схватила утюг, попавшийся под руку, и швырнула его в голову насильнику. Радостные рыданья вырвались из твоей груди, когда кровь залила мундир офицера, и он грохнулся на пол, как мешок, набитый опилками.
— Вот вам песни, вот вам пляски, вот вам любовь, гитлеры поганые! — как в бреду повторяла ты. Пышные косы твои рассыпались, черная кровь фашиста обагрила твои белые руки.
И никто не знает, что было дальше. Люди увидели тебя только у старых лип, под которыми ты плясала весной с трактористом Васей…
Ты стояла, Стеша, привязанная к одной из этих любимых тобой лип, растерзанная, избитая, заплеванная, в рваной лазоревой кофте, которая стала багровой от твоей девичьей крови… Что они сделали с тобой, эти псы, душегубы, никто не знает. Твое лицо было обезображено. Синий желвак закрывал твой левый глаз, а правый, все такой же чистый и ясный, как вода ключевая, смотрел на людей, и в нем, словно капля горячей смолы, застыла слеза. Говорят, ты от пыток, от мук потеряла разум. Но когда автоматчики направили на тебя черные дула, ты встрепенулась и крикнула жалобно:
— Вася!
А потом заговорила жарко, страстно:
— Товарочки-девушки… Не продала я немцу-фашисту свою честь, не миловалась я с врагами проклятыми. Товарочки-девушки не пела я, не плясала я…
Фашистский офицер с забинтованной головой, этот гитлеровский холуй, который хотел купить тебя, советскую девушку, махнул рукой и ты умерла.
Ты умерла, Стеша, гордая русская девушка, русская красавица, не пожелавшая продать ни за какие сокровища в мире честь свою, любовь свою, родину свою.
Девушки-товарочки, это не выдумка, это печальная и радостная быль о чистом и гордом девичьем сердце. Мне рассказали ее партизаны.
Расскажите и вы эту быль, товарочки Стешины, всем своим подругам.
Пусть долетит она и до Васи-тракториста.
ГНИЛУШКА
Друзья ждали Щегла, как ждут весну, тепло, радость. И когда Щегол, наконец, вернулся, всем показалось, что в землянку вкатилось солнце.
— Щегол! Родной! Говори… Рассказывай!
Его обнимали, заглядывали в глаза, как малые дети. И Щегол стал рассказывать.
Сначала он рассказал о том, как навестил семью сержанта Хрусталева, потом о жене Бородули, потом, как посетил невесту Сережина, потом о самом себе, о своей Любе и детях…
Не только Хрусталев, Бородуля и Сережин, но все бойцы, хотя в их семьях и не мог побывать друг, требовали подробностей, и Щегол щедро рассказывал обо всем, — и в каком платье застал он Анну Хрусталеву, и как плакала она от радости, слушая его рассказ о геройских поступках мужа, и как бросилась целовать Верочка — невеста Сережина — присланную им фотокарточку, а потом застыдилась и убежала, и как жена Бородули Марья Антоновна строго допытывалась не очень ли дует в землянке и не выбегает ли Бородуля на мороз с непокрытой головой.
Друзья прерывали рассказ Щегла взволнованными восклицаниями.
— Так ты говоришь — в синем платье, горошком? Знаю, сам покупал ей сатин этот.
— Так ты говоришь плакала? Любит, значит… А? Братцы, любит сержанта жинка-то!
И сержант Хрусталев поглаживал пышные усы.
— Любит! — довольно гудела вся землянка.
— Так ты, Щеголик, говоришь, допрашивала — не дует ли у нас тут? — лучисто смеялся Бородуля. — Ах, Маша, Машенька, Марья Антоновна, хлопотуша моя…
— Щегол, Щегол! — блистая карими молодыми глазами, требовал наводчик Сережин. — Щегол, повтори все сначала, как было… Ты вошел, а она… Что она?
Бойцы слушали, не спуская с Щегла широко раскрытых глаз.
— Больше никого не видал? — спросил кто-то.
— Больше… никого.
— Щегол! А у меня… У меня разве ты не был? — волнуясь спросил Павленко. Он вышел из дальнего угла и встал перед Щеглом, огромный, плечистый, подпирая головой своды землянки. Он смотрел в упор на друга, беспокойно и недоверчиво.