Щегол смутился, молчал, переминаясь с ноги на ногу. Павленко потемнел, закусил губу.
— Что же ты молчишь? Правду писала соседка?.. Только не ври… Слышишь? Не ври, Щегол. Это правда?
Щегол виновато кашлянул и отвел глаза.
И тогда послышался приглушенный стоя. Павленко метнулся к нарам, схватил круглый целлулоидный пенал (все так хорошо знали этот прозрачный голубой пенал, в котором Павленко хранил карточку жены), бросил на пол и стал топтать сапогами. Потом, угрюмый, грозный, сел на нары и приложил руку к лицу, словно у него болели зубы.
— Дрянь! — оскорбленно сказал Павленко. И вдруг из глаз его потекли тяжелые слезы. Это было удивительно и даже страшно. Павленко — силач, запевала, веселый, храбрый человек, герой и душа роты — плакал, размазывая кулаком по лицу слезы.
Щегол в замешательстве поднял с земли смятый пенал и снова бросил.
— Пустая бабенка, — сказал он. — Ваня, друг, не стоит твоих мучений эта… гнилушка!
— Я верил ей, любил ее, я в бой за нее шел… — горько шептал Павленко.
Не в силах справиться с накатившей на сердце обидой, он поднялся с нар и вышел из землянки. Его богатырские плечи чуть поникли. За ним пошел Щегол. И лицо у Щегла было такое расстроенное, словно он чувствовал себя глубоко виноватым перед товарищем за то, что передал ему недобрые вести.
В землянке стало темно и тихо, точно солнце, которое привез с собой Щегол куда-то спряталось. Несколько секунд бойцы угрюмо молчали. Потом Бородуля крепко выругался, свертывая цыгарку. И землянка зашумела.
— Какого воина пригнула. Тля! — с отвращением сказал сержант Хрусталев. — Да она нитки на его шинели не стоит, вертихвостка подлая. Эх, не я, братцы, ездил на побывку, я бы ей, финтифлюшке, показал, как Красную Армию подрывать, я бы ее как блудливую кошку за шиворот да мордочкой, мордочкой, куда нашкодила…
Сержант Хрусталев гневно крутил пышный ус.
— Товарищи, это бесстыдство! Это, если хотите, преступление! — с горячим возмущением воскликнул Сережин. — Павленко с первого дня войны на фронте, Павленко, не щадя жизни, врага бьет, у него на теле рубцы трех ранений, а такая вот ранит его в самое сердце, из колеи выбивает… И ей хоть бы что! Она, может, смеется сейчас, кудряшки навивает… Товарищи, неужели таким сойдет, а?
— И что ты думаешь — сходит, очень обыкновенно сходит, — философски заметил Бородуля, и нахмурил рыжеватые, опаленные огнем брови. — А почему сходит?! Сами бабы виноваты! Кабы наша, умная-то женщина таких, как Санькина супружница, в шоры брала, да стыдила, да за ушко на солнышко вытаскивала, чтоб вся их мерзость была на свету, чтоб сами же свою низость почувствовали — другая бы одумалась, сообразила, какой вред она приносит Красной Армии.
Бородуля прикурил у сержанта и взволнованно продолжал:
— Что ж они, женщины-то наши, не видят что-ли, что паршивая овца все стадо портит, пачкает их поступками своими… Муж на фронте, кровь проливает за отечество, за ее же свободу и счастье, а она направо и налево хвостом винтит! И подружки воды в рот набрали. Это почему же такое, я вас спрашиваю?! Что же у них, у женщин наших, пороху что ли нехватит, чтобы пташке этакой крылышки подрезать! Да вон они какие гвардейские дела делают на заводах, на фабриках, на полях, а тут свое, семейное дело, — и молчок. Это почему же такое? Почему они воды в рот набрали, почему помалкивают?
Бородуля обвел строгим взглядом друзей, словно перед ним сидели не бойцы, а женщины, к которым обращался он со своим страстным и огорченным упреком.
— Они не помалкивают, — язвительно заметил пожилой красноармеец, — они чуть что — рады-радехоньки на фронт письмецо послать: так мол, и так, Маша да не ваша… Есть такие! Вот соседка-то постаралась, проинформировала Павленко… во всех подробностях! Это иные из них рады стараться, это готовы в любой момент! Уж лучше молчала бы, не растравляла бы солдатское сердце! Ведь он вторую неделю сам не свой ходит, ему пища в рот не идет. Нехватает догадки — эдакую кобылку, — нет у меня для нее другого слова, — пришпорить, так уж бойца бы не расстраивала. Ему, Павленко, может и жить-то двадцать четыре часа судьба положила, так пусть бы он с талисманом своим голубым, что душу его грел, в смертный бой шел…
Пожилой красноармеец нагнулся, поднял с земли смятую скорлупу павленковского пенала и с сожалением стал разглаживать заскорузлой и темной от пороха ладонью.
…Через несколько часов бойцы готовились к грядущему бою. Проверяли оружие, смазывали винтовки. Особенно бодры были Хрусталев, Бородуля, Сережин. Рассказы Щегла об их женах словно вдохнули в них новые силы жизни.