— Вот так история! Плачешь, братишка? — дрогнувшим голосом сказал матрос. — Это никуда не годится. Моряки не плачут…
— Я не плачу, Федя, — жалобно ответил мальчик, впервые называя матроса по имени. — Это далеко… дом, куда ты уезжаешь?
— Далеко.
Они стояли, обнявшись. Два брата. Старший и младший. Вся палата смотрела на них, затаив дыхание. Утирая концами косынки глаза, няня Глаша растроганно сказала:
— Чисто родные!
Сегодня им не мешали. Ни сапер, ни наводчик, никто другой не звали Петю. Но разговор у них не ладился. И новая книжка, которую принес мальчик, так и лежала на тумбочке нераскрытая.
Матрос и Петя должны были много сказать друг другу. Матросу хотелось поблагодарить мальчика, который приходил к нему столько месяцев и бодрой лаской своей помогал восстанавливать утраченные в сраженьях силы. Матросу хотелось сказать, что память о Пете он пронесет через всю свою жизнь и всегда будет считать его своим родным братом, заменившим ему семью, расстрелянную фашистами в маленьком украинском городке. Матросу хотелось еще сказать, чтобы Петя не сомневался в нем — и слепой, живя в глубоком тылу, далеко от фронта, от моря, от флота, он сумеет принести пользу. А Пете, горько затихшему в ногах друга, хотелось сказать матросу еще больше. Петя охотно отдал бы свои глаза такому храброму человеку, как матрос, убивший столько фашистов! Если бы Петя не был так мал, он никогда бы не расстался с матросом, любил бы его, как своего старшего брата, погибшего на войне, и ухаживал бы за ним, отдавал бы ему все самое вкусное и сладкое, что полагается ему в его детском пайке… И еще Пете хотелось сказать, что когда он вырастет, то непременно разыщет этот далекий инвалидный дом, куда уезжает слепой матрос, и привезет матроса к себе и они будут жить вместе до последних дней их жизни.
Но оба они — и Петя и Лаврентьев — были взволнованы и не находили нужных слов. И особенно не находил их матрос, которому было тяжелее, чем Пете.
— Тебе пора, братишка — нежно сказал Лаврентьев, словно пробуждаясь от забытья. — Придешь завтра меня провожать?
— Приду, — угрюмо ответил Петя.
Они пришли все втроем: — Петя, мать и бабушка. За ними, возбужденно размахивая длинными руками, шел главный врач, очень высокий, худощавый профессор, похожий на Дон-Кихота, и круглолицая, улыбающаяся няня Глаша.
Матрос стаял у окна, прислушиваясь к голосам, которые доносились с улицы. Он ждал Петю. Он был уже одет не в больничное, а во все свое — в черные брюки, в синюю форменку с воротником, голубым, как кусочек моря. Как он был прекрасен, слепой матрос! Петя тремя прыжками очутился возле него и охватил за руку. Льняные Петины волосы были взъерошены, а лицо красное, потное, счастливое. Ах, если мог видеть матрос Петино лицо, он бы сразу все понял.
— Скажи, что ты согласен, скажи, что ты согласен! — жарко восклицал Петя, теребя Лаврентьева и кружась возле него, как волчок. — Мы пришли за тобой… Мы тебя усыновляем, понимаешь? Скажи, что ты согласен. Фе-е-дя!.. Мама! Бабушка! Идите скорей…
Матрос выронил рюкзак, который держал в руках, растерянно улыбнулся, поймав Петину руку. Он все еще ничего не понимал.
— Что ты там лопочешь, братишка?.. Что ты, Петруха? Петя, что ты?!
Но к нему уже шли все — и взволнованная Петина мать, и бабушка, маленькая, сухонькая, строгая старушка в коричневом платке, съехавшем с седой головы, и профессор, и няня Глаша.
— Федя!.. Федя, вы будете нам всем, как родной… Федя! Пете вы брат давно, мне будете сыном… старшим сыном. Я на войне его потеряла… Просим к себе вас, Федя… — плача от волнения, повторяла Петина мать.
Профессор, похожий на Дон-Кихота, отвернул в сторону худощавое утомленное лицо и пощипывал остроконечную бородку. Бабушка шагнула к побледневшему матросу, обняла его по-простецки и так же по-простецки приказала, словно матрос Лаврентьев двадцать два года был ее внуком.
— Вот что, Феденька, собирай-ка свой узелок, прощайся с товарищами хорошими, да едем… Щи у меня перекипят, ведь этот озорник-то, — она притворно строго поглядела на захмелевшего от счастья Петю, — ведь этот шалопай-то меня от плиты отодрал. Ну, поехали ребята!
— Раковинку взял? — шептал Петя на ухо Лаврентьеву, который все еще не мог притти в себя. — Теперь она у нас с тобой общая будет!
Так они и вышли вчетвером из палаты: Петя под руку со слепым матросом, мать и бабушка. За ними шел главный врач, похожий на Дон-Кихота и замыкала шествие круглолицая няня Глаша.
— Господи, люди-то какие, люди-то какие советские! — восторженно воскликнула няня Глаша, обращаясь к зачарованной палате.