„Развратом“ своим босяки поддерживают любовь к досугу и дух протеста в рабочих, в их притонах постоянно снимающих свои буржуазные тяжести. Босяк вообще — это реальный исторический бес революции. Он антипод тем, которые вместе с 12, 14 часами работ продали душу богу экономики.
Прилежные работники нуждаются во внешнем оплодотворяющем начале, которое могло бы вдохнуть в них революционную злобу и ненависть к богачам.
Босяки же как раз элемент, издевающийся над псалмопевцами буржуазного прилежания и тем подтачивающий устои рабской покорности, это — революционный элемент, культивирующий идею наименьшего труда и в силу исторических обстоятельств идею человеческого досуга. Но это культ не буржуазной эксплуататорской лени, а антибуржуазной и революционной. Это посланник ада, блюститель интересов подземного царства, который приютился на окраинах города, соблазняя всех в его чертоги вхожих. Пусть он даже не создает прибавочной стоимости, а разве ваши интеллигенты, вы сами, наконец, создаете ее?
Поскольку рабочие ближе подойдут к бесу праздности, постольку только добьются хотя бы даже улучшения своего положения, а разве стачки не отказ от работы и проникновение великим босяцким духом? Буржуазный Саваоф проклинает человека и говорит: „в поте лица твоего ты будешь есть хлеб твой“. Босяк же учит той беспечности и любви к досугу, которая заставляет буржуя просить вас туда, в вентилируемую, уже мастерскую на лучших харчах, на высокой плате.
Вас смущают позорящие(?) буржуазный строй пороки босяков, его мелкие страстишки, его развращенность? нет! они смущают вас этой своей грязной оболочкой, оболочкой босяцкой нищеты. Развращенность босяка — историческая привычка, необходимый спутник мятежного духа; ваша — это позорная сладострастная дрожь возбужденного жирными блюдами и опьяняющим нектаром блаженного буржуя, это вечно гнетущая его сознание мысль, каждый нюанс которой смакуется, медленно процеживается через извращенный мозг. Босяцкому разврату недостает этой вычурности и самовосхищенности буржуазного разврата, и пусть только босяк наденет воротнички и манишки, — кто, кто из самых заклятых его врагов осмелится упрекнуть его в порочности?
Душа его — очаг неумирающей никогда ненависти ко всему, что хоть в самой слабой степени напоминает ему о власти, об угнетении. Пусть даже ненависть — порок с точки зрения освобожденного от зла человечества, культивирующего всеобщую солидарность, братство, любовь. С революционно-исторической точки зрения она зиждительное начало, стократ выше любви. Ангел смерти придет косить буржуазное население, прежде чем настанет великий день свободы. Сент-Антуанские предместья, Хитревы рынки и Вяземския лавры выедут на большую дорогу, убивая безжалостно детей нечестивого Ахаза. Трущоба будет гудеть: „дочь буржуазного Вавилона, опустошительница!... блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень.“ И пронзительный свист ее будет историческим упреком слабонервным трусам.
Если 30.000 рабочих могут повергаться ниц перед его высочеством Сергием, если мать сыра земля может носить до сих пор желтые синдикаты и если стачечники могут капитулировать перед хозяевами, прекрасно понимая, что, отказываясь голодать, они изменяют своему рабочему делу, то почему вечно голодные босяки не могут на время прекратить свою голодовку и продаться буржуазии, ограбление которой в ваших глазах было бы, может быть, еще более тяжелым преступлением? Никогда и никто не говорил им об общей революционной работе, никогда их не призывали вы бороться рядом с собой, и было бы странно, если б они на себя смотрели иначе, как на особый, всяким ничтожеством лягаемый мир, странно было бы, чтобы они жертвовали своими интересами во имя неведомых им и никем не указанных обязанностей. Вы и буржуи одинаково ругали и, сытые сами, смеялись над лохмотьями босяка и бичевали пороки и всякие прегрешения его. И он презирает и вас и вами оберегаемых буржуев и всякому, кто осмелится упрекнуть его продажностью, он ответит в сердцах: „идите от меня... к дьяволу, ибо алкал я, и вы не дали мне есть; жаждал, и не напоили меня; был странником, и не приняли меня; был наг, и не одели меня; болен и в темнице, и не посетили меня“.
Помирая с голоду, босяк поневоле первому встречному политикану продавал себя, но ненависть к чистой публике ни на минуту не утихала в нем и, может быть, еще вчера, беспечно насвистывая какую нибудь песенку собственного изделия, он походя ограбил пузатого банкира и даже отправил его ближайшей дорогой в царство небесное.