На этой обширной арене народных страданий и мук каждая пядь ее говорит нам о подавлении духа восстания, она говорит о нашем позоре, и это ужасное слово человеческой кровью выведено на всем, чего только касалась мощная стопа шествующей в новом костюме, но все же старой идеи подхалимства.
Никогда, ни разу, в той мере, в какой требовалось делом исстрадавшейся народной свободы, никогда еще масса не проявляла всей беспощадности, всей исступленности и всей свирепости своей; из мрачных, затаенных уголков ее, из миру неведомых областей свободного народного почина не являлись предвестники решительной бури, все эти вороны, буревестники, легендарные гамайюны птицы, и не получали крови и плоти и не сокрушали всякую спесь, благородную кичливость высокопоставленного истукана и мелкое самодовольство мелкой сошки — какого нибудь шарлотенбургского социалдемократа. И в ту самую минуту, когда наши тщедушные Бонопартики у бледно-аквамариновых фонтаном брызжущих вод услаждали свой слух приятной трелью соловьев, воздух не оглашался пугающим их диким клекотом и протяжным криком птиц; ничто не каркало о гибели и не преследовали почуявших беду кровопийц эти неотвязчивые, таинственные голоса, от которых невозможно спастись.
И престол насилия не поколеблен и стоит, как и прежде, и, кажется, что царству политического лицемерия не будет конца.
И, даже когда „подлая, тупая преступная чернь“ в слабой, правда, степени, делала попытки к тому, чтобы встряхнуть с своих могучих плеч насевший на них тысячелетний гнет; — приходили к ней „друзья“ ее, приносили с собой проповедь воздержания, смирения и „сознательности“.
И на веселые мелодии, распеваемые чернью, жрецы „сознательности“ отвечали усыпляющим ее речитативом буржуазного Орфея. Выхватывали они из рук народа оружие, которым время от времени снабжали его мятежнейшие из всех сынов его, — это учение безвластия, полного равенства, „безначалия“, великое учение, которое в забитого раба вселяло уверенность в себе, энергию, живость мысли и любовь к свободе, и, изукрасив его блестками цезаризма, бонапартизма и народолюбивой диктатуры, указывали они неквалифицированному люду в многоактной трагедии всемирной истории то место, которое более всего приличествует рабам.
Назойливой тучей обступает народ ненасытная банда алчущих власти и всяких благ земных, и с какой скромностью будет она распространяться о том, что, лишь соболезнуя горю его, она спустилась с туманных высот метафизики на грешную землю и лишь ради него примет верховную власть... над ним.
Верьте, друзья, что властью будут тяготиться сами диктаторы и, пусть только народ станет умней, — они не преминут сами, без всяких напоминаний с нашей стороны, сложить с себя бремя правления. Правда, быть может, придется диктаторам есть жареных рябчиков и „запивать вафли шампанским“, воздвигать грациозные виллы на берегах живописных озер; но как охотно согласились бы они на более скромную жизнь и как охотно отказались бы от рябчиков и вилл, если б только была хоть какая нибудь возможность к тому... Но их положение депутата, представительство... О! это роковая необходимость!
Лукавые создания! Уже теперь, когда эти фарисеи, „соболезнуя горю народа“, прикасаются к ранам его, предусмотрительно надевают они на пухлые, выхоленные ручки безукоризненной белизны перчатки, чтоб всякое случайное грязное пятно на них доказывало нам в одно и тоже время, как несомненную чистоту намерений самодовольного филантропа, так и всю глубину той жизненной грязи, в которой прозябает его бедный собрат. Выносят они потом на буржуазный рынок продавать свои перчатки, и эти священные регалии всякие хамы и христопродавцы отнесут на алтарь отечества, чтоб народ с благоговением приближался к памятнику бескорыстной любви к нему благодарных его сынов.
Во имя этой будущей диктатуры они поют о „сознательности“ и это несмотря на бесконечные свидетельства истории в пользу неисчерпаемости ресурсов реакции и того, что в минуту наибольшего роста ее только призрак разливающегося восстания „несознательных“, ломающего старые цезаристские рамки национальной жизни, мог еще сдерживать наглость сил реакции.
Надо же было, чтоб как раз тогда, когда Ротшильды начинали дрожать за участь своих богатств и когда всеобщее народное восстание в пределах всего цивилизованного мира было бы действительным ответом эксплуататорам за их многовековое угнетение народа, чтоб именно в такое время явились с своей проповедью всякого рода бесполые существа с их тощими, безжизненными лицами. Прикрывая псевдосоциалистической фигурой своей буржуазный Содом, они могут во имя все тех же великих идеалов, набирать в свои ряды бессловесную квалифицированную массу, а поднявшуюся было трущобу оцепят крепким кордоном этих послушных рабов.