И разве они не нужнее для дела, чем сотни заслуженных теоретиков и тысячи смиренных социалдемократиков, строющих глазки своим богам в духе херувимчиков Рафаэля?
Разве, наконец, все великое в человечестве не поддерживалось этими забавными подчас революционными авантюристами? Разве не они были, как свободные птицы, как беспокойные создания, познавшие поэзию жизни, воспевавшие смелость и отвагу, как ценители всего высокого, не мелко-торгашеского, единственным элементом, которого Орфей безумия, Сервантес де-Сааведра, мог обессмертить в образе благородного рыцаря Ламанча, элементом, берущим на себя выполнение самых трудных задач, облагораживающим нашу жизнь, но и осмеиваемым и оплевываемым самодовольными господами положения, ничтожными, пошлыми представителями великой семьи Ругонов Макар.
Только босяки и только мальчишки сводят с ума полицию и пускают в ход решительно все: камни, палки, свистки, на радость даже коварной „Искре“, которая сразу меняет свой тон и начинает аплодировать вам, если только ей нужно чужими руками загребать революционный жар, и они же будут теми одураченными „революционными авантюристами“, которых сумеет надуть Р. С. Д. Р. П., когда она приступит к выполнению великой цели всего движения, к выбору Бебелей, дабы их трубными гласами разрушить буржуазный Иерихон.
О! да, люди, которые прекрасно понимают, много ли надо, чтоб олимпиец, зарапортовавшись, окончательно бы потерял свой стыд, будут представлять нежелательные оазисы в этой социалдемократической пустыне партийного раболепства. Долой всех этих господ, которые мешают Либкнехтам „заниматься ремеслом дураков“ и с помощью парламентов ликвидировать буржуазную лавочку! А пока наши олимпийцы будут бить в перси своя, чтоб аграриев и акционеров, получающих казенные субсидии, заставить разразиться хохотом, но уже вдали от удовлетворенных маленькими интерполяциями Бебелей. Они будут метать громы в безвоздушные пространства и доходить до виртуозности в великом искусстве очаровывать мелодичными звуками социалдемократических симфоний, специально приспособленных к парламентам, убаюкивая при этом очень скоро устающих набожных католиков, очаровывая всех, кто „рожден для вдохновения, для звуков сладких и молитв“. Говорят, что сам Бюлов охотно подставляет барабанную перепонку под аккорды Бебелевской музыки: еще бы! разве человечество так низко пало, что оно перестало уважать Кикеронов.
Понятно, что вы, товарищи по профессии лукавых буржуазных депутатов, имеющих больше вас оснований заседать в парламенте, что вы, привыкшие вращаться в высшем обществе и с нескрываемым презрением смотрящие на нахально-лезущую, грязную, неблаговоспитанную, порочную босяцкую ораву, на этот вращающийся около очагов разврата бездомный, бесприютный люмпенпролетариат, что вы, милейшие депутаты, носители высших прогрессивных начал, должны на этот босяцкий мир указывать нам, как на подонки общества. Подонки общества, преступная чернь, оборванцы, голяки, — такова вечная песня хорошо одетого господина, какого демона он бы не исповедовал.
И после столь искренних гримас, все эти белоручки, друзья одетых празднично рабочих, машинально произносящие при виде поющей кафешантанные куплеты босяцкой оравы многозначительное „брр!“ — имеют все же смелость утверждать, что они с большей любовью идут в грязные конуры угнетенного человечества, чем хотя бы в великолепные дворцы, где заседают продажные „представители народа“. После великих примеров товарищеского отношения квалифицированных к неквалифицированным, после того, как историк движения отмечает успехи рабочих вождей в смысле усвоения более красивых манер и в такой степени, что буржуазные салоны не могут отказать в приеме блестящим кавалерам, после постоянной ругани, сыплющейся на изголодавшуюся братию и признания совершаемых наиугнетеннейшим слоем мелких краж великими вплоть до искренних fi donc преступлениями; — все эти господа и эти „идеологи“ еще смеют уверять нас, что они отрицают буржуазную мораль и всесильного земного повелителя-собственность, и что они не могут подписаться под громеносной иеремиадой Пушкина по адресу „бессмысленного“ народа.