И по сторонам виды не лучше. Мощные, диаметром метра два-три, а то и больше, стволы одеты в кору настолько насыщенно тёмно-коричневую, что от чёрной она отличается скорее косметически, на какие-то малосущественные доли оттенка, не имеющие практического значения. А наверху всё плотно, в несколько ярусов перекрыто тёмно-зелёной, жадной до любого лучика, почти не просвечивающей листвой вечнозелёных растительных исполинов… которых, право, хочется назвать вечночёрными.
Даже разгар ясного дня под сенью рощи ходарру оборачивается буро-зелёными сумерками. День пасмурный здесь подобен очень позднему зимнему вечеру. Вечера сродни ясной ночи среди полей, когда окрестности более-менее освещены луной. Но и хмурые, угрюмые вечера эти бледнеют, если сравнить с ночами. О! Ночи ходарру своей молчаливой властью превращают в царство уже совершенно непроглядной тьмы… Но это только если говорить об обычном зрении, которое обеспечивают глаза.
В зрении магическом роща ходарру преображается радикально.
Днём она в чём-то подобна дну тропического моря; хотя это не самое удачное сравнение, но лучшее подобрать мне сложно. Опавшая листва под ногами тихо преет сильно рассеянной маной смерти и распада, словно задавая базовую, басовую ноту; но весь лес — единый гимн тысячам оттенков триединой смеси воды, воздуха и жизни. Это практически рай фитоманта. Низшие духи флоры роятся здесь во множестве, водят хороводы у приветливо мерцающих стволов, завиваются спиральными дорожками и собираются в облачка. Иногда из таких облачков рождаются духи покрупнее и порельефней, но чаще собрание низших не заканчивается ничем, просто распадаясь на отдельные крошечные сгустки. Этакое промежуточное звено — не то крупный планктон, не то мелкая рыбёшка вроде мойвы. Бессмысленная, бесстрашная, беззаботная.
По вечерам магия в роще притихает: процесс, обратный тому, что непременно последует утром. Дневное мерцание стволов сменяется всё более медленными волнами, прокатывающимися от вершин к корням; словно притянутые этим всеобщим сигналом, низшие духи по одному, по два, потом десятками и сотнями оставляют своё дневное роение, чтобы вернуться в убежище породившей их стихии: ныряют в ветви и стволы, как в убежища, чем делают их даже ярче, чем в полдень, но совершенно меняя панораму.
И вот наступившая ночь, ознаменованная полной остановкой волн. Стволы ходарру не мерцают, но тлеют уверенно и ровно совокупным пламенем сотен тысяч низших духов, издали сливающихся в стены, а вернее, колонны неяркого живого сияния. Дневной как бы туман, порождённый танцами свободных духов, рассеивается полностью; в роще, прозрачной и пустой, всё видно вдаль так отчётливо и ясно, что дыхание в груди замирает само по себе — так, словно если ты сделаешь выдох, то его грубая реальность разрушит торжество этого священного момента, этой тихой, торжественной, несравненной красоты. Как ни жаль, но люди не могут не дышать, поэтому ты всё-таки выдыхаешь — и…
Не происходит ничего.
Ночная роща всё так же тиха, всё так же спокойна, всё так же величественна. Ты в ней лишь наблюдатель: малая мыслящая песчинка, букашка, безмолвный свидетель природной гармонии, что сложилась такой за миллионы лет до появления на свет не то что тебя, но и всего человечества. И в точности та же гармония пребудет здесь, в маленьком уголке Леса Чудес, быть может, ещё миллионы лет.
Вечная, мудрая, совершенная.
…иллюзия, конечно: я знаю историю варварской эры, когда гриннейцы безжалостно разрушали подобные рощи и заселяли освобождённый простор. А потом шли дальше и разрушали снова, снова, снова; колдовские леса же покорно отступали. Так что любая иллюзия вечности, включая сюда картину якобы неподвижных и вечных звёзд на ясном небе — всегда лишь наваждение.
Но наваждение красивое, этого не отнять.
А также дважды и трижды лживое.
Главная ложь — в том, что гармония рощи ходарру неизменна во времени. Это сложно заметить при беглом, не особо внимательном взгляде, но легко разоблачить, обратившись к знаниям осколков памяти землянина. Да и местный наблюдатель, вволю побродивший по Лесу Чудес, расскажет правду.