Ауры соприкасаются. Сперва робко, мгновением позже — решительно, почти жадно. Что ж… я же щупал её своими иллюзиями, теперь настал её черёд. И к чёрту скрытность! Если мне нельзя довериться даже прирождённой целительнице, причём избавившейся от Разума-как-Лоза, то…
Минут десять, наверное, Лейта изучает меня. Тщательно и полностью. Несколько раз касается лица — самыми кончиками пальцев, словно слепая. Но в основном, конечно, работает её аура. Проникая везде и всюду, сливаясь с истинно медицинским — то есть совершенно бесцеремонным — интересом, оценивая как тело, так и дух до самых-самых дальних уголков. Стараюсь держать мысли и эмоции в узде так плотно, как это вообще возможно с моим текущим (и несколько протекающим) самоконтролем. Подозреваю, что попытки мои если не полностью бесполезны, то прикрывают примерно ничего — при таком-то плотном контакте, при её-то обширном опыте и богатой практике.
Наконец она делает шаг назад и садится на анатомически безупречное ложе. Движение её столь грациозно, что кажется почти нечеловеческим; набрав особенностей золотого ряда, Лейта стала куда ближе к недостижимому идеалу зрелой женственности — хотя, казалось бы, куда ещё-то?
— Не понимаю, — вздох. Движение груди под платьем…
Нужно больше самоконтроля. Намного больше.
— О чём ты?
— Почему ты так упорно борешься с собственными желаниями? Это неестественно. И нездорово. Если это тоже часть стремления к свободе, то… нет. Не понимаю!
— Да чего тут понимать? Цитируя одного весьма уважаемого мной писателя, точнее, его героя из самых симпатичных: то, что наиболее естественно, наименее всего приличествует человеку. Да, практически с того самого момента, когда ты впервые открыла глаза на этой платформе, я испытываю к тебе очень ярко выраженный интерес, как… ну, мужчина. Если меня уже можно так назвать. Но кем бы я был, если бы прямо дал понять, что испытываю? Или, того хуже, воплотил свои желания в реальность?
— Мужчиной?
— Ха, — морщусь. — В лучшем случае самцом. Ты ведь до недавнего времени, пока не выкорчевала из своего разума ползучую лозу, даже не смогла бы сказать «нет»!
— Это важно?
— В моём понимании — очень. Свобода в сексе должна быть обоюдной, как и удовольствие. Когда кому-то из пары не нравится происходящее, это уже не любовь. Когда кто-то из пары не может отказать, будучи скован физически, морально или психически — это изнасилование. А я насильников презираю и одним из них становиться хочу ещё меньше, чем, извиняюсь, дерьмо жрать.
— Но теперь ползучей лозы нет. Что тебя останавливает?
— Сомнение.
— Какое?
— Посмотри на меня. Моему тельцу одиннадцатый год. Оно, конечно, в последнее время мощно пошло в рост, но на данный момент отстаёт от тебя на две головы. А выглядит… ну, на тринадцать. От силы и если польстить.
— И что с того?
— Да то, что я искренне сомневаюсь, что моё тельце способно вызвать искренний интерес хоть у кого-то, включая его ровесниц. Обычно они всё-таки смотрят на парней постарше. А секс — штука такая, что в нём способность сказать нет — не главное. Нужно ещё обоюдное «да!». С моей-то стороны, конечно, чуть ли не визг стоит и пулемётное да-да-да-да-да-конечно-поскорей-бы! А с твоей? Сомневаюсь.
Лейта вздохнула. И сказала:
— Пожалуйста, подойди.
Я подошёл.
— Используй духовный резонанс. Загляни на изнанку наших тел, туда, где царствуют дух и разум.
Я заглянул.
Сквозь оболочку моей плоти — недозрелой, но стремительно догоняющей своё содержание — воздвиглась вполне зрелая, пусть и далёкая от истинных вершин фигура. Этакий молодой (примерно столетний) дубок: тонковатый, но уже крепкий и обещающий стать ещё крепче в самом скором времени. Дух мой отнюдь не впечатлял подавляющей мощью, но голова его гибко и чутко дышала зоркостью, а весь он, и особенно длинные, цепкие руки его, истекали дымкой маны иллюзий, что словно сама по себе принимала весьма странные, нестойкие формы разных неземных оттенков.
Сквозь оболочку плоти Лейты тем временем воссиял Бутон Духа Жизни. Тоже никакой подавляющей мощи, но вот соразмерная гармоничность, мягкость и женственность… для её телесной красоты у меня ещё могли найтись какие-то слова. Для красоты её духа — особенно этого, обновлённого, сменившего тусклое венозное серебро на торжествующее артериальное золото — слова в человеческих языках отсутствовали. Любые сравнения, любые эпитеты… просто тлен и прах. Пыль. Ничто.
Но репрезентация духа, уже знакомая, не полна без представления разума.