Еще в тридцатые годы В. Волькенштейн доказывал, что для драматургической формы действительны композиционные законы «повтора», «контраста» и «модуляции» (вариации). Как в музыкальных формах — построение по схеме А-В (где А контрастно В) или А-В-А; как в живописи — контраст света и тени, повторенный и варьируемый в тонах и полутонах; как конфликт горизонтали и вертикали, повторяемый и варьируемый на всех уровнях архитектурной конструкции; как рифма и рефрен в стихотворных строфах — надо ли продолжать этот перечень? Ведь достаточно признать найденную закономерность в качестве формообразующей силы в драматургии, чтобы признать ее действительность и для композиционного искусства в режиссуре.
Ибо, если содержание сценического действия — конфликт, то должны быть как минимум две противоборствующих силы (иначе говоря — контрастных друг другу темы), а процесс их борьбы — повторяющиеся в разных вариациях столкновения, пока одна из тем не одержит победы. В рабочей терминологии театра эти темы определяются, как сквозное действие и сквозное контрдействие. То есть, в композиции спектакля действуют законы контраста, повтора и вариации, а в его пластической композиции они реализуются в пластических формах, т. е. в формах действия, художественно организованного во времени и пространстве. И талантливая режиссура показывает образцы применения правил композиции, что лишний раз подтверждает их действенность.
Может быть, Орсон Уэллс не был первым, кто применил способы повтора и вариации, но уже стал классикой пример повторяющеися сцены молчаливого завтрака супругов, которые стареют с каждым повтором («Гражданин Кейн»).
Может быть, и Чаплин не был первым, кто открыл в приеме повтора возможность достижения комического эффекта: когда Чарли, входя Б свой «дом», захлопывает дверь, ему на голову каждый раз падает перекладина, причем в последний раз — уже после того, как он опасливо взглянул на нее и успокоился («Новые времена»).
Правда, в приведенных примерах трудно отделить режиссерскую композицию от драматургической, поскольку здесь и сценарист, и режиссер — одно и то же лицо; т. е. можно предположить, что здесь «сработали» законы драматургии. Но вот пример из числа театральных постановок.
В спектакле «С любовью не шутят» режиссер Б. Равенских применил прием повтора, на использование которого автор комедии не намекал. Это чисто режиссерский прием: один из героев, подстрекаемый приятелями к осаде сердца суровой красавицы, несколько раз повторяет попытку приблизиться к ее двери — но в последнюю минуту, струсив, поворачивает назад. Конечно, это повторяющееся движение к цели каждый раз меняет свой характер — т. е. варьируется его пластический рисунок. С одной стороны, это вполне объяснимо переменами в настроении персонажа, а с другой — является композиционным приемом, рассчитанным (и безошибочно!) на комедийный эффект.
С. Эйзенштейн считал очевидной необходимость использования повтора как композиционного приема: «Ведь фигура повтора пронизывает области всех искусств» (Т). Более того, он установил определенную закономерность его применения в сценических условиях: «Для того чтобы закрепить какое-нибудь действие в сознании зрителя, сколько раз его нужно сделать? Первый раз элемент движения вообще не учитывается. Со второго — начинаешь видеть. С третьего — начинается «игра». То есть — воздействие» (8).
Таким образом, представляется бесспорным, что в искусстве режиссуры действуют законы композиции, общие для всех искусств. Но есть и такие композиционные приемы, которые представляются чисто режиссерскими (или режиссерскими по преимуществу ).
Композиционные идеи Вс. Э. Мейерхольда.
Режиссура заявила о себе, как особом виде искусства, в конце XIX века, и была признана таковым в самом начале двадцатого.
Всеволод Мейерхольд начал осваивать режиссерскую профессию в 1902 г., когда возглавил созданную им труппу и за три сезона поставил 170 спектаклей, А с 1905 г. начались его эксперименты в области композиции. Первым таким опытом были постановки в Театре-студии на Поварской. Так что можно сказать: в истории русского театра Мейерхольд был первым, кто попытался изучить и сформулировать законы нового искусства, что было по плечу только гению.
Для этого ему понадобилось проделать гигантскую работу: сначала на практике пройти, «прожить» всю историю европейского театра в постановках пантомим, арлекинад, драматургии классицизма и романтизма, опер и балетов, а затем извлеченные из этого опыта композиционные закономерности примерить к требованиям режиссерского искусства своего времени. Но в истории человечества было немало случаев, когда первооткрыватель сам не осознавал масштаба своего открытия — как Колумб не понимал, что открыл новый континент. Случается такое и с гениальными людьми. Мейерхольд, захваченный волной социального и культурологического радикализма, захлестнувшей страну в годы революции, решил, что весь его опыт должен быть направлен на достижение только одной высокой цели — на создание принципиально нового театрального искусства, призванного полностью заменить старый, «отживший» театр психологического реализма.
Так родились идея «театра социальной маски» и концепция «биомеханического актера», которые не только сами оказались недолго вечны ми, но и роковым образом повлияли на оценку всех открытий Мейерхольда в области сценической композиции и на их дальнейшую судьбу. Ибо, как только театр обнаружил, что казавшиеся поначалу столь увлекательными возможности авангардизма исчерпаны, и вернулся к традиционным формам, даже термин «биомеханика» был подвергнут остракизму, не говоря уже о содержании, которое за ним скрыто.
И напрасно. Потому что лозунги «Театрального Октября» уже в начале двадцатых годов были для Мейерхольда связаны больше с его общественной, чем с творческой деятельностью, а к началу тридцатых и вовсе приобрели чисто символический характер, как дань эпохе революционного энтузиазма.
Что же касается слова «биомеханика», то, как выяснилось, в нем нет ничего дурного — этим термином в биофизике называется учение о механических свойствах живых тканей, органов. Это серьезная научная дисциплина, данные которой используются во многих областях науки и практической деятельности, в том числе — в театральной педагогике наших дней.
Но в двадцатые годы термин «биомеханика» связывали с теорией американского психофизиолога Джеймса (W. James), исследовавшего механизмы условных рефлексов. Его нестандартный подход к проблеме (в весьма поверхностном изложении популяризаторов) увлек Мейерхольда, искавшего противовес системе Станиславского. В полемическом задоре он окрестил «биомеханикой» метод воспитания актера, который начал формировать в двадцатых годах. Теперь, спустя три четверти века, всем ясно, что попытка создать театральную школу, основанную на принципах, противоположных принципам Станиславского, была заранее обречена на неудачу. Так и получилось: актеры, вышедшие из студий Мейерхольда, отличались от окончивших другие школы разве что более высоким уровнем физической подготовки, спортивной тренированностью, но никак не способами существования в роли, потому что единственно возможными, отвечающими актерской природе, были способы, которые обнаружил и положил в основу своей «системы» Станиславский. Вероятно, в какой-то момент и сам Мейерхольд это понял, судя по тому, что охотно занимал в своих спектаклях актеров, учившихся у других учителей и не имевших понятия о «биомеханике». А в конце двадцатых годов Мейерхольд прекратил дальнейшую разработку упражнений «биомеханики». На вопрос, почему он это сделал, сейчас уже можно найти убедительный ответ. Дело в том, что разработанные им упражнения лишь представлялись направленными на поиск новой актерской техники. Главный же смысл этих упражнений заключался в исследовании вопросов пластической композиции в сценическом искусстве. Как только Мейерхольд сам для себя решил эти вопросы, упражнения стали ему не нужны. Сейчас, знакомясь с «биомеханикой» в виде канонизированных «этюдов», сохраненных памятью учеников и сподвижников великого режиссера, можно увидеть это с предельной ясностью.