Пожалуйста, не терзай меня больше этими «деталями» и не проси меня снова выслать тебе письмо, которое вернулось ко мне.
Сейчас уже поздно. Я еду и, наконец, приезжаю. Когда ты выйдешь из поезда, я подожду, когда мы останемся одни, — и я начну любить тебя (кстати, я принес это письмо).
22 сентября 1977 года.
песня и даже экстаз между нами стали анахроническими. Однажды я говорил тебе об этом — даже очень часто, — и ты произнесла это сквозь помехи (так как мы созванивались), о «бог временного расхождения». У меня все еще двое часов, на левой руке у меня опережение, на шесть часов всего, что я, казалось, прожил в Трамбале. Я все симулирую, чтобы ты была мне синхронна, любовь моя, и чтобы в тот момент, когда я звоню тебе, благодаря твоему имени, ничто бы больше не создавало никакого экрана, ни свет, ни ритмы тела, ни солнце, ни сон. И это не так уж иллюзорно. Я проснулся почти в то же время, что и ты этим утром (но это только первый день, да), и ты тотчас же позвонила, а я считаю твои звонки. Вчера, в Кеннеди, тот же сценарий, что и в прошлые годы, у меня было впечатление, что это было вчера: Пол и Хиллис ждали меня, приехав из Иейла (каким образом возможна встреча, несмотря на все интервалы и трансконтинентальные часовые пояса, и верность, которой я живу, и это чудо, перед которым я всегда остаюсь ребенком?). Поприветствовав их, я заставил их ждать (опять), как обычно, чтобы позвонить тебе из телефона-автомата, единственного, который я здесь знаю наряду с Grand Central или Penn Station, откуда не обязательно звонить за счет вызываемого абонента. Через секунду ты уже была моей в ночи, ты собиралась лечь спать вместе со мной на большой кровати, и я вышел из аэропорта, раздавленный солнцем (нью-йоркская жара в августе, непрекращающаяся, ужасная жара), безмятежный и отчаявшийся, шутя с моими друзьями и какой-то весь растерянный. Я все меньше отдаю себе отчет в том, где мое тело — и все эти фантомы, здесь или там, и в котором часу. Сбереги меня, сбереги нас, дай мне время.