Мне могут возразить, что едва ли основательно проводить параллель между господством мужчин и теми нормами деспотизма, которые были приведены для объяснения нашего предмета, так как они были произвольны и явились как простое следствие узурпации, между тем как преобладание мужчин над женщинами есть явление естественное, вытекающее из природы. Но можно ли указать на какое бы то ни было господство, которое не казалось бы совершенно естественным для тех, в чьих руках оно находилось? Было время, когда разделение человечества на две категории – на незначительный по числу класс господ и на многочисленный класс рабов – представлялось даже наиболее развитым умам естественным и единственно справедливым порядком для человеческой расы. Такой могучий мыслитель, как Аристотель, так много способствовавший прогрессу человеческой мысли, принимал мнение это без всякой тени сомнения и в полнейшем смысле и при этом опирался на те же посылки, которые выставляются в этом случае в защиту господства мужчин над женщинами, а именно что в человечестве бывают различные натуры – свободные натуры и натуры рабские, что греки были люди свободной натуры, тогда как варварские племена фракийцев-азиатов по самой природе своей были рабы. Но зачем нам заходить во времена Аристотеля? Разве рабовладельцы южных штатов в Америке не поддерживали той же доктрины со всем фанатизмом людей, сочувствующих теориям, которые ласкают их страсти и оправдывают их личные корыстные побуждения? Разве они не призывали неба и земли в свидетели того, что господство белого человека над чернокожим составляет естественное явление, что чернокожая раса по самой природе неспособна к свободе и предназначена для удовольствия рабовладельцев? При этом многие заходили так далеко, что видели противоестественный порядок вещей в свободе лиц, живущих ручным трудом. Далее теоретики, ратовавшие за политический абсолютизм, постоянно выставляли его как единственную естественную форму правления, так как он вышел из патриархального быта, этой первобытной, антисоциальной формы общества, и сформировался по образцу отеческой власти, которая предшествовала самому обществу и в которой названные теоретики усматривали самый естественный авторитет на земле. Мало того, в этом отношении самое кулачное право, в глазах живших во времена его закона, казалось самым естественным источником господства. По мнению завоевательных рас, сама природа велела побежденным повиноваться своим победителям, или, как говорилось ради некоторого благозвучия, слабейшие и менее воинственные расы должны подчиняться более мужественным и решительным. Самое поверхностное знакомство со средневековой жизнью человечества показывает, как естественным представлялось господство феодальной знати над людьми низших классов в глазах ее самой и какую неестественную уродливость знатные видели во всяком притязании незнатных на равенство с ними или даже на господство того или другого бедняка. Да и самый порабощенный класс едва ли имел на этот счет какие-нибудь иные представления. Освобожденные сельские рабы и горожане в пылу самой яростной борьбы никогда не представляли каких бы то ни было притязаний на участие в господстве; они хлопотали только об известном ограничении угнетавшей их тирании. Итак, мы видим отсюда, что слово «неестественный» значит только «необычный» и что все, находящееся в обыкновении, представляется естественным. Так как подчинение женщин мужчинам сделалось повсеместным обычаем, то всякое от него уклонение, само собою разумеется, должно казаться противоестественным. Но даже и в этом случае опыт жизни достаточно показывает, как тон известного понятия совершенно зависит от принятого обычая. Когда жителям отдаленных стран впервые сообщаются разные диковинки об Англии, то для них всего удивительнее кажется то, что там народом правит женщина; это представляется им таким неестественным курьезом, что они почти отказываются ему верить. Для англичан же в этом факте нет решительно ничего неестественного, потому что они к нему привыкли, но зато они никак себе не могут вообразить, как это без насилования природы женщины могут быть солдатами или членами парламента. Между тем в феодальную эпоху война и политика вовсе не считались неженским делом по самой природе, потому что обычай не устранял женщин от того и другого; тогда казалось совершенно естественным, что женщины привилегированных классов могут обладать мужественным характером, уступая своим отцам и мужьям разве только в мускульной силе. Независимость женщин вовсе не казалась грекам такой неестественной небывальщиной, как другим древним народам, чему доказательством служат баснословные амазонки (в существование которых они верили положительно) и еще более пример спартанских женщин; хотя подчиненные законам так же, как это было в других греческих государствах, они были в действительности свободнее, участвовали в телесных упражнениях наравне с мужчинами и торжественно доказали, что в этом отношении природа нисколько не сделала их неспособными. Едва ли можно сомневаться, что этот пример Спарты внушил Платону, между многими другими его доктринами, также учение о социальном и политическом равенстве двух полов.