Он заревел, сверкнув глазами
Двумя горящими углями.
Скажите, сколько вас в Осе,
Об ней давно уж знают все.
Рекла мой грянул слет трескучий.
Скворешни, старых чучел кучи,
Плакаты: охраняйте птиц,
Рисунки дятлов и синиц.
Поднялся занавес с дровами,
Предстал президиум пред нами,
А сзади тряпки вниз свисали,
Зеленый лес изображали.
Доклад Гладкова. Та же тема.
Скрипела нервная система,
Когда кормили снова нас
Халтурой старой в сотый раз.
* * *
Вот слет окончен.
Бражка[15] Ос
Ползет со смехом на мороз.
И вдруг Иуда подбегает
И всех осистов приглашает
К себе на вечер (смех и стыд!
Но разум глупости простит).
Она нас долго приглашала,
Чем только можно обольщала,
И мы придти решили к ней.
Итак, друзья, прошло пять дней.
Едва вошли, едва разделись,
Тотчас пластинки завертелись,
И чтобы время скоротать,
Решили осы поиграть.
Мы танцевали, песни пели,
Пластинки старые хрипели
Романсы тощие.
Но вот Настал питания черед.
О Эпикур! Что нам подали!
Клянусь юпитером, не ждали
Таких мы прелестей никак,
Давно не кушали мы так.
Лишь только ночь Москву накрыла,
Москва окошки засветила,
В проулках фонари зажглись,
А мы к Иуде собрались.
Но что б вы думали, ребята?
Бананы? Дыни? Поросята?
Или соловьи язычки?
Нет. Но такие пирожки,
Что я их столько сразу съел,
Что моментально заболел.
А по Осе указ был дан,
И был суда составлен план,
И мы решили закусить,
А после суд учередить.
Иуда обо всем узнала,
Бежать решивши, тихо встала,
Но мы, увидев эти штуки,
Схватили все ее за руки:
Постой, милейшая Иуда!
Живой ты не уйдешь отсюда.
Друзья, описывать не буду
Все чувства нашего Иуды.
Прав Данте Алигьери был,
Что ниже всех он поместил
Предателей в «Аду» своем.
Найдется нашей место в нем.
* * *
Прощайте, милые друзья,
На этом заключаю я.
Все изменилось с этих пор,
Умолк веселый разговор,
Менялись люди и года,
Теряясь в дали навсегда.
* * *
Я рано получил прививку против культа Сталина. В школьные годы на тренировке в результате несчастного случая погиб мой одноклассник. Те, кто находился с ним в последние минуты, рассказывали, что, умирая, он говорил со Сталиным, который пришел взять его к себе. Нас, его товарищей, это озадачило: прежде мы не замечали в нем какой–то особой «идейности» (как тогда выражались). И в тот момент у меня впервые мелькнула догадка: «Ведь это религия!» В душе умирающего нечто высшее, священное приняло облик отца, которого мы привыкли благодарить за счастливое детство. С годами догадка превращалась в убеждение, подкреплялась множеством наблюдений и, в конце концов, помогла пониманию огромной исторической трагедии, ставшей фоном юности моего поколения.