кал нужное сравнение, — это было похоже на то, как пальцы сами тянутся к чему-то правильному, когда слышат фальшь. — Это не «дурацкое» слово, — мягко возразила Мелодика. Она положила ладони на колени, кончиками пальцев едва заметно отбивая ровный размер — будто ставила метки в его речи. — Это «piano» в динамике. Тихое, но верное. Жалость… чаще путают со снисхождением. А у вас, простите, звучит другое — сострадание. Когда вы слышите чужую тему в миноре и подводите к ней гармонию, чтобы она не распалась. Это нормально. Он вслушался. Нечто внутри чуть-чуть сдвинулось — как если тугую струну отпустили на пол-тона. — Нормально… А мне было странно. Вот… — он провёл пальцем по подлокотнику, словно чертя невидимую линию. — Я всегда считал, что каждый пусть сам разбирается со своим льдом. А тут будто… будто что-то новое, невообразимое до полного отказа объект проникся в мой мир. Весь мой мир заиграл новыми красками. — Значит, ваша партитура расширилась, — тихо улыбнулась она голосом. — Иногда композитор пишет одно, а исполнение подсказывает другое. Вы услышали «rubato» — свободный ритм — и позволили себе сыграть не по линейке. Это не ошибка. Это зрелость. — Зрелость, — повторил он и фыркнул. — Смешное слово для человека, который полчаса назад… э-э, проводил сомнительные эксперименты с собой. — У каждого музыканта есть черновики, — аккуратно ответила Мелодика. — Их не показывают публике, но они помогают найти верный тембр. Вы сейчас звучите иначе, чем днём. Мягче. Меньше «форте», больше «mezzo-piano». Это не вина. Это развитие. Он опустил взгляд. Слова упирались в горло, но не царапали — скорее, раздвигали внутри место под что-то новое. — Мне стало его… её… — он запнулся, — жалко. Настояще. И я удивился себе. Хотелось помочь, не потому что «надо», не потому что «так правильно», а потому что… невыносимо слушать, как это звучит. Как будто кто-то долго держит один и тот же холодный звук, и он уже режет уши. — Тогда вы сделали именно то, что должен делать каждый, кто слышит, — сказала она почти шёпотом. — Вы нашли педаль и отпустили её. А если не отпустили — подложили другой голос, чтобы стало теплее. В оркестре это называется «поддержка». В жизни — тоже. Он невольно улыбнулся краешком губ. — Интересная форма объяснения. Всё время через музыку. — Простите, иначе у меня не получается, — она слегка покраснела, и это слышалось в паузе, как лёгкая «смущённая фермата». — Когда я слушаю вас, я слышу не только слова. Пульс. Дыхание. Трещинки в голосе. Сегодня у вас много «стаккато» — коротких, обрывающихся фраз — и много воздуха между ними. Это люди обычно зовут грустью. Но в ней нет фальши. Значит, она ваша, настоящая. Её не нужно стыдиться. — А если завтра я проснусь и пойму, что всё это… — он поискал слово, — показалось? Что никакого льда нет, никакого шторма. Только я и… пустая комната. — Тогда это будет «каденция без оркестра», — мягко ответила она. — Соло перед следующей частью. Вы можете сыграть её как угодно. Хоть в мажоре. Хоть в миноре. Главное — не замолкать совсем. Молчание — это тоже приём, но не тогда, когда в горле застряла мелодия. Он тихо рассмеялся — коротко, беззлобно. Смех прозвучал сухо, но уже не колол. — Необычное утешение. — Я не утешаю, — смутившись, она опустила голову. Пальцы заскользили по невидимой клавиатуре на её коленях, рисуя легато. — Я просто… слушаю. И говорю, что слышу. А слышу я… — она на секунду замолчала, прислушиваясь к его дыханию, — что вы сделали что-то очень важное для себя. Перешли из одной тональности в другую. Это всегда страшно. Но иногда именно там начинается тема, которую вы искали. Он посмотрел в окно: за стеклом город мерцал, как рассыпанный аккорд. Внутри и правда стало тише. — Спасибо, — сказал он. — Таких слов я не ожидал услышать. — На здоровье, — она негромко улыбнулась голосом. — Если вам хочется… вы можете время от времени приходить и… играть словами. А я буду подпирать их гармонией, сколько смогу. Только предупреждайте, когда перейдёте в «форте», — она смущённо хихикнула, — я громких мест боюсь. — Постараюсь держать «динамику», — кивнул он. — Хотя иногда… — он пожал плечами, — иногда музыка сама выбирает громкость. — Тогда будем репетировать, — решилась она и тут же смутилась собственной смелости. — Простите. Я… не хотела навязываться. — Всë нормально, — он сказал это просто, без защитных шипов в голосе. — И… да, жалость — не всегда слабость. Иногда это… начало. — Прелюдия, — шепнула Мелодика. — К чему-то большему. Они замолчали. Тишина не давила — была похожа на чистый такт перед новой темой. Где-то в доме старые часы отбили четверть, и их размеренно-глухое тикание лёг под разговор, как невидимый метроном. — Хотите, я сыграю вам завтра? — спросила она после короткой паузы. — Что-нибудь простое, без лишних пассажей. Чтобы… проверить, как у вас с дыханием. Это помогает. Иногда одна верная нота держит целый день. — Захочу, — ответил он, и в этом «захочу» не было ни иронии, ни усталости. Только спокойное соглашение. Мелодика встала, нащупала спинку стула, аккуратно отодвинула его на место. — Тогда… доброй ночи, господин Джодар, — сказала она тихо-тихо, «пианиссимо». — Доброй, — отозвался он. Дверь мягко закрылась. В комнате остался воздух с лёгким запахом полированного дерева и ощущение, что где-то в глубине души действительно появилась новая строчка. Джодар сел на край кровати, опустив руки на колени. Его плечи, всё ещё напряжённые после разговора, медленно ослабевали. Он слушал тишину — глухую, вязкую, словно стены сами задерживали дыхание. Тишина обволакивала его, как мягкий плед. Глаза тяжело смыкались, но он упрямо пытался держаться. В памяти снова и снова возникали её слова — о нотах, аккордах, о первой мелодии, которая только начинает звучать. Он не хотел признавать, но именно эти образы странным образом согревали изнутри. Он лёг на спину, чувствуя под щекой холод простыни. Потолок постепенно расплывался в полумраке, будто исчезал, растворяясь в темноте. Дыхание становилось ровнее, глубже. Внутри ещё теплилось беспокойство, но оно больше не жгло — скорее напоминало тихое море, которое поддерживает основную тему. Сон подкрадывался мягко, не вырывая, а аккуратно ведя за собой, как осторожный дирижёр ведёт оркестр к финалу. И в этом сонном полумраке Джодар впервые за долгое время не чувствовал тяжёлой пустоты. Вместо неё — хрупкая, едва уловимая мелодия, которую ему хотелось дослушать. Он погрузился в сон.