Боже мой, я их всех знал! Я вижу ясно эту переднюю и этот кабинет, потому что много, много раз бывал там. Я запах еще не забыл. Пахло множеством добротных книг, кофе, коньяком, слегка истлевшими коврами и чистым крахмальным бельем. В этих комнатах бывало по-особенному хорошо. По-московски хорошо. Как-то по-старому, по-небывалому… и вместе с тем… по-привычному хорошо. В этих комнатах бывало так, как должно быть!
И я знал их всех. Таня — это Татьяна Александровна Луговская, жена Сергея Александровича. «ОНА», которая вертелась, демонстрируя пальто в передней, это Елена Сергеевна Булгакова — жена великого Михаила Афанасьевича. Твардовский обещал напечатать «Театральный роман» — значит, это зима 64–65-х годов. Адрес: у метро «Аэропорт», улица Черняховского, со двора, вторая парадная, четвертый этаж. А текст первого абзаца — из книги Ермолинского, вышедшей в 82-м году. В книжке — пьесы, сценарии и сто страниц воспоминаний о Булгакове, которые я и процитировал.
Хорошее слово — литератор. Поэт — это как-то слишком возвышенно, писатель — слишком уперто в ремесло; сценарист — совсем прагматично. А вот литератор — хорошо. Сергей Александрович Ермолинский был литератором. И по профессии, и по складу мышления, и по кругу интересов. Его речь, его кодекс чести, его юмор — все это было дворянской, университетской закваски с филологическим уклоном. Странным образом от него как-то отскакивал упрощенный советский стиль общения. Он был, что называется, «человек с правилами», и, соприкасаясь с ним, каждый, попадающий под его обаяние, осознавал, что, собственно, так и должно, что человек и должен быть «с правилами», на то он и человек.
Однако напомню (я так хочу, чтобы нынешние молодые ясно представили его себе) — жил-то он на этой земле, в нашей стране. Сергей Александрович прошел тюрьму, ссылку, долгий запрет на проживание в столицах и крупных городах. Он знал не просто бедность, но нищету. Многие годы безденежья и бездомья. Он вполне ознакомился с изнанкой жизни. Но и свет жизни не обошел его — был успех и признание в кинематографе, были времена бурных загулов и веселья, несмотря ни на что. Были страсти, была любовь. Была, наконец, дружба с Булгаковым, определившая многие радости и беды его дальнейшей жизни.
В замечательном предисловии Натальи Крымовой к уже упомянутой книге Ермолинского нельзя не обратить внимания, как исчезает, «проваливается» его биография в сороковые годы. Это знак времени — категорически нельзя было тогда (подумать только, в 82-м году!) даже намекнуть, что автор был арестован. Чтобы книгу издали, чтобы «не выбросили из плана», надо было сказать — «война застала Ермолинского далеко от Москвы». Да и сам Сергей Александрович в своих воспоминаниях запретил себе касаться темы тюрьмы и ссылки. Наброски второй, не подцензурной биографии писались «в стол» и долгое время были скрыты даже от дружеских глаз. Булгаков избежал репрессий. Страшно сказать, но, судя по всему, спасением от ареста для него стала смерть. Темная угроза кружилась над ним и в результате обрушилась на его младшего друга — Сергея Ермолинского.
Впервые я увидел Сергея Александровича в 1946 году в Грузии, в местечке Сигурамо, где грузинские писатели фактически скрывали его — поднадзорного — от властей. Здесь он начал работу над пьесой о Грибоедове — одним из главных свершений его жизни. Здесь крепко и на всю жизнь они подружились с моим отцом Юрием Сергеевичем Юрским. Я мог наблюдать со стороны этот роскошный многодневный диалог образованных, мыслящих людей, которые заряжали друг друга интеллектуальной энергией. Внизу текла Арагва, вокруг были горы и деревенская тишина, и в это время можно было говорить не опасаясь последствий. Грядущее было смутным, но они умели радоваться настоящему и в ежедневных застольях поднимали стаканы с вином за великолепие этих мест и за грузинское гостеприимство.
Аристократичность была неотъемлемой чертой Сергея Александровича. В пластике, в манере речи, но главное в независимости от мелочей быта. Его не угнетали окружающие неурядицы. Абсолютно естественно он умел пренебречь ими. Бывало, он жил у нас в Ленинграде на Толмачевой улице — уже в 50-е годы, но все еще бесправный. Он был четвертым в нашей единственной комнате. Комната была частью гигантской коммунальной квартиры с одной кухней и одной ванной на 30 человек. Но когда дядя Сережа просыпался на своем пролежанном диванчике и начинал пародийно важный и очень смешной утренний монолог, казавшееся важным становилось незначительным, на первый план выходили иные ценности, и утро казалось великолепным.