во Спинозы, Гете, Гегеля, отвергала возможность связи природного и сверхприродного через личность. Она приковывала внимание к жизни. Спиноза подчеркивал, что "человек свободный ни о чем так. мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни"*. Отныне внимание философов приковано к земному миру, к тайнам подлунного бытия. "Признаем чистосердечно,- сообщает М. Монтень, что бессмертие обещают нам только Бог и религия: ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом". Однако кризис идеалов Просвещения привел к тому, что в европейской философии возникла тяга к темной предпосылке бытия, к прославлению культа эроса и слепых витальных влечений. Особенно отчетливо это проявилось в творчестве А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, О. Шпенглера. Истинная романтизация смерти начинается в новейшей западной философии. Шопенгауэр, например, пытался создать единое воззрение на судьбы тела и души. Основное его положение - утверждение слепой, всепроникающей воли. Шопенгауэр обнаружил обостренный интерес к восточным учениям. Он неоднократно обращался к буддийской философии, к ориентальной поэзии. Жизнь в системе его рассуждении оценивается как нечто такое, чему лучше было бы вовсе не быть. Он рассматривает земное существование как определенного рода заблуждение, промах. Шопенгауэр убежден в том,--что развитие космического цикла породило множество несчастий- А человек призван осознать катастрофичность этого процесса, чтобы осмыслить пагубность земного бытия. Философ доказывал, что существа низшей организации блаженнее человека. Ведь они лишены сознания, поэтому и не ведают, что мир дурен, губителен. Животное, рассуждал Шопенгауэр, страшится смерти только бессознательно, инстинктивно. Оно не может выработать ясную картину физической гибели. Человек не только отдает себе отчет в грядущем конце, он способен также страдать. Реальное ощущение предстоящего исхода усиливает его мучения. Вот почему, по Шопенгауэру, счастье ни в коей мере не может рассматриваться как цель человеческого бытия. Предположение о том, что человек способен обрести счастье, Шопенгауэр называет "пагубным заблуждением". Исходя из него невозможно построить логичную картину мира. Она неизбежно будет полна противоречий. Но стоит перейти на противоположную точку зрения - увидеть цель нашей жизни в страданиях,- как все парадоксы разрушатся. Все существование человека указывает, что страдание - его настоящий удел, жизнь неотделима
от мучений. Появление наше на свет сопровождается плачем. Само бытие человека, в сущности, трагично, а более всего трагичен исход. Во всем видна печать предопределения. Где же выход? Шопенгауэр полагает, что на смерть надо смотреть как на главную цель. Ее тень неизбежно лежит на человеческой жизни. Немецкий философ полагал, что в момент смерти разрешается все, что подготовлялось в течение жизни. Итак, ожидание смерти, ее предчувствие, ее возвещение - вот на что способен разумный человек в отличие от животного. Только человеческая воля может отречься от жизни, отвернуться от нее. Шопенгауэр решительно отвергает идею личного бессмертия. Более того, настаивать на вечности, по его словам, все равно что укреплять заблуждение. Ведь каждый индивид не что иное, как "частная ошибка", "ложный шаг", что-то такое, чему лучше всего не быть. Так складывается своеобразная поэтизация смерти, из которой черпали вдохновение многие авторы. Проблемам смерти значительное внимание уделили также сторонники психоанализа 3. Фрейд, Э. Фромм и другие. Фрейд в своей первоначальной концепции рассматривал половое влечение и стремление к самосохранению как две главные движущие силы человеческого поведения. Позднее решив, что разрушительные тенденции столь же важны, как и сексуальные влечения, он пришел к выводу, что в человеке проявляются два основных стремления: тяга к жизни, более или менее идентичная сексуальному влечению, и инстинкт смерти, имеющий целью уничтожение жизни. Фрейд предположил, что инстинкт смерти, сплавленный с сексуальной энергией, может быть направлен либо против самого человека, либо против объектов вне его. Кроме того, он предположил, что инстинкт смерти биологически заложен во всех живых организмах и поэтому является необходимой и неустранимой состав ляющей жизни вообще. По мнению Э. Фромма, гипотеза о существовании инстинкта смерти обладает тем достоинством, что отводит важное место разрушительным тенденциям, которые не принимались во внимание в ранних теориях Фрейда. Но биологическое истолкование не может удовлетворительно объяснить тот факт, что уровень разрушительности в высшей степени различен у разных индивидов и разных социальных групп. Если бы предположения Фрейда, размышляет Фромм, были верны, следовало бы ожидать, что уровень разрушительности, направленной против других или против себя, окажется более или менее постоянным. Однако наблюдается обратное: не только между различными индивидами, но и между различными социальными группами существует громадная разница в значимости разрушительных тенденций. Так, например, значимость этих тенденций в структуре харак
тера представителей низов европейского среднего класса определенно и значительно выше, нежели в среде рабочих или представителей социальной верхушки. Этнографические исследования познакомили нас с целыми народами, для которых характерен особенно высокий уровень разрушительности; между тем другие народы проявляют столь же заметное отсутствие разрушительных тенденций как по отношению к другим людям, так и по отношению к себе. По мнению Фромма, стремление к жизни и тяга к разрушению не являются взаимозависимыми факторами, а связаны обратной зависимостью. Чем больше проявляется стремление к жизни, тем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тенденции. Чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушению. Как полагал американский философ, наша эпоха попросту отрицает смерть, а вместе с нею и одну из фундаментальных сторон жизни. "Вместо того чтобы превратить осознание смерти и страданий в один из сильнейших стимулов жизни - в основу человеческой солидарности, в катализатор, без которого радость и энтузиазм утрачивают интенсивность и глубину, индивид вынужден подавлять это осознание. Но как и при всяком подавлении, спрятать - не значит уничтожить. Страх смерти живет в нас, живет вопреки попыткам отрицать его, но подавление приводит к его стерилизации"*. Приверженцы психоанализа (так называется психологическое учение, развитое 3. Фрейдом в конце XIX - начале XX в.) ставят в центр внимания бессознательные психические процессы и мотивации. Страх смерти, по их мнению, является одной из причин бедности наших переживаний, нашей безостановочной погони за жизнью. В связи с этим хочется привести строчки из письма М. Суровой (поселок Каменск), которое я беру из полученной мною почты. "В патриархальной культуре,- пишет она,- смерть не воспринимается как неслыханная и жуткая катастрофа. Крестьяне знают о цикличности всего бытия. Традиции помогают найти психологическую опору в естественном процессе жизни и смерти. Сельское кладбище оказывается частью общего уклада. Мертвые остаются среди живых. Современная культура разрушила эти вековые установления. Над покойником смыкаются воды забвения. Память безжалостно вычеркивает его. В результате ощущение полной и бессмысленной трагедии становится для человека непереносимым. Не в том ли разгадка тех психологических деформаций, которые сопряжены сегодня с угрозой смерти? Наконец, не проникает ли мысль о всеобщем испепелении человечества и в ядерные безумства?"
М. Сурова права. Человечество выработало множество культурных традиций, которые помогают ему справиться с угрозой смерти. Американский психолог Р. Лифтон называет эти формы модусами бессмертия. Символическое бессмертие может быть обеспечено различными способами. Назовем прежде всего биологическое увековечение. Человек знает, что он смертей, но в то же время убежден в неиссякаемости человеческого рода. Его собственная жизнь может найти продолжение в потомстве. Такая форма психологического выживания через надежду на неугасание определенных генетических и иных свойств особенно отчетливо прослеживается в традиционных и восточных культурах. Рядовой представитель этих культур стремился утвердить себя в образе племени или рода. Он как бы растворялся в другом через кровные узы. Стремление преодолеть собственную тождественность, особость находит отражение в желании индивида уподобить себя клану, племени, роду. Это мироощущение можно в известной мере выразить строчками Наби Хазри: "К морю стремятся реки, к звездам мечты взлетают. А человек в человеке свою судьбу обретает..." В этом модусе бессмертия индивид оценивает себя как такое существо, без которого традиция иссякает. Ведь именно он является сегодняшним носителем священных заветов, идущих от далеких предков. Конечно, эта идея выходит за пределы биологии. Можно говорить здесь, пожалуй, о форме биосоциального бессмертия. Иным способом символического увековечения можно считать творческое бессмертие. Воздвижение нерукотворного памятника, стремление умирая^ воплотиться в пароходы, книги и другие дела- вот какое воплощение находит в данном случае идея продолжения жизни. Посвятить жизнь реализации общей цели, обрести себя в коллективном сознании или в индивидуальном творчестве, катапультировать себя в будущее - вот суть психологического состояния при попытке утвердить себя через собственные деяния. Вот стихи поэта Владимира Цыбина, которые, как мне кажется, выражают суть этого модуса бессмертия: Я хочу одного, и храню в своем сердце, как кладь, чтобы весь замурован в грозу, замурован в летящие версты, я себя как морзянку, мог грядущему дню передать. Не только научное или художественное творчество позволяет человеку символически сохранить себя. По существу, все виды деятельности обеспечивают такое бессмертие. Здесь и создание новых материальных и духовных ценностей, и передача унаследованных