Открылась первая железная дверь и впустила часть ожидавших, стоявших в первых рядах. Пройдя через зигзаг всех дверей, ты оказывался в помещении, где два охранника внимательно проверяли пригласительные билеты и паспорта. После этой «человеческой» проверки все по одному должны были пройти ещё и через «механическую» — крутящуюся вертушку, а потом спуститься в подвал–раздевалку и подвергнуться пристальному осмотру гардеробщиков, — раздеться, сдать все пакеты и сумки и уже только после этих тщательных проверок подниматься наверх.
Наверху, в холодном и длинном зале, резной потолок подпирался толстыми колонами из красной яшмы, стоящими в два ряда, пустая середина зала была уставлена рядами стульев (видимо, давно–давно это было пространство для танцев), над ними висела хрустальная люстра. Впереди зал заканчивался деревянным постаментом, на котором стоял стол–президиум, покрытый зелёной материей.
В зале уже были люди — когда они успели пробраться? Мы вошли первыми с общего хода; конечно, всегда есть задние проходы и лабиринты для «своих», тут, видимо, через крышу, потому как входных дверей вдоль всего квартала никуда не было видно. Некоторые из пробравшихся сидели на стульях, некоторые бродили вдоль стен. Нормальные на вид люди, не такие, как в Союзе писателей, но и не такие, как с буровой, — «итээры», как назвал их Кузьминский. По стенам за колонами были развешаны Яшины картины, и хотя колоны им закрывали свет, падающий от люстры, и картины были совсем неярко освещены, но они будто разговаривали с оставшимся от прежних времён величием этого парадного зала, захваченного матросами с каравеллы.
В одном из углов, слева от входной двери, стоял стол с книгой отзывов, в которую мне очень хотелось заглянуть, и я подошла посмотреть. Первая надпись, которой открывалась книга, гласила: «Лучше грабить и убивать, чем рисовать подобные картины!» Вдохновляющий отзыв для начала погрома. Сбоку была приписка: «Не обращайте внимания на выкрики местных хуй–вей— бинов!» Дальше: «Неужели не будет больше листьев, цветов, пейзажей? Вместо натюрмортов с овощами будет этот кошмар?» Сбоку опять приписка: «Ходи на базар, а не на выставки !».
От книги нельзя было оторваться, и я углубилась в чтение, мы с приятелем листали её, как откровение, и… я старалась запомнить, но это было почти невозможно. Я попросила Лёву Левина, который пронёс каким‑то образом фотоаппарат (он работал врачём на мясокомбинате и имел навыки выноса и вноса, а в свободное время делал прекрасные фотографии), сфотографировать книгу, но Яша, оказывается, был уверен, что книгу ему обязательно отдадут после выставки, и не хотел Лёву беспокоить.
«Пробовал ли автор писать в реалистической манере? И если пробовал, то что из этого вышло?»: «Лицо коммунизма», было приписано между отзывами.
По–видимому, выставка висела сама по себе и висела, кто‑то приходил, уходил, проходил мимо. В этом холодном актовом зале днями никого не было, и в тишине за толстыми закрытыми стенами каждый мог оставить своё мнение на бумаге, не боясь быть пойманным и узнанным. Люди писали, что сами хотели, и можно было видеть, как противоречивы впечатления и оценки. И хоть чувства противятся новому (я хочу посмотреть — у кого нет) но как изысканно иногда передаётся эта враждебность!
«Художник должен быть ближе к тому, что волнует нас сегодня». Приписанная надпись была жирно зачирикана, и можно было только разобрать, что, мол, «рисуй, чем прикрылась квартальная премия… и всё остальное.»
Были отзывы с просьбами нарисовать мысль, страх: «Мысль, неизречённая, как она выглядит?»
«Какой‑то разрыв между жизнью и мечтою, между возможностью духовного начала и подавляющей его материальной оболочкой!» Так было написано: «материальная оболочка».
«Поражает молодое восприятие мира — это краски как бы в первый день его творения…», и рядом — «…мазня доисторического человека…»
Две первые книги отзывов — из кафе «Молекула» и из Союза писателей — были исписаны отзывами и поздравлениями близких друзей и интеллектуалов себе подобных. Может, кто и хотел написать какую‑нибудь гадость или высказать сомнения, но стеснялся перед «своими» показать свою отсталость, и потому все выражались однообразно–восторженно, приятно, но без проникновенных всплесков — как это часто происходит с профессиональными критиками и образованными зрителями.