И испытал огромное облегчение, освобождение от интеллектуального одиночества. Физики, математики, астрономы, логики, биологи — всех можно было найти здесь, в Университете; и все охотно приходили к нему, или же он — к ним, и они беседовали о чем угодно, и в этих беседах рождались новые миры. Природа всякой новой идеи такова, что ею необходимо сперва поделиться: описать ее кому-то, обговорить вслух и только потом попытаться воплотить в жизнь. Идеи, как трава, требуют света и, подобно народам, расцветают за счет смешения кровей. Хороший ковер становится только лучше, когда его потопчут ногами многие.
Даже в самый первый день в Университете, во время беседы с Ойи и Пае, Шевек понял, что нашел то, к чему давно стремился, о чем страстно мечтал с детства, когда они с Тирином и Бедапом допоздна засиживались за «умными» разговорами, поддразнивая и подначивая друг друга и тем стимулируя еще более отважный полет мысли. Он живо припомнил некоторые из этих ночей и Тирина, говорящего, что если б они знали, что в действительности представляет собой Уррас, то, возможно, кому-то из них и захотелось бы туда отправиться... Ах, как он, Шевек, был тогда потрясен этими словами! И, разумеется, сразу набросился на Тирина, и бедняга Тир тут же отступил; он всегда отступал... и всегда был прав!..
Разговор давно прервался. Пае и Ойи вежливо молчали.
— Простите, — сказал Шевек, — голова страшно тяжелая.
— А как вы ощущаете здешнюю силу тяжести? — спросил Пае с очаровательной улыбкой человека, который, точно ребенок-вундеркинд, всегда рассчитывает на свое обаяние и ум.
— Я ее не замечаю, — ответил Шевек. — Только, пожалуй, вот здесь... Как называется эта часть тела?
— Колени... коленные чашечки.
— Да, в коленях. Что-то вроде усталости. Хотя двигаться не мешает. Но я привыкну. — Он посмотрел на Пае, потом на Ойи: — Вы знаете, меня очень интересует один вопрос... Но я, право, не хотел бы никого обидеть...
— Не беспокойтесь, никого вы не обидите, доктор! — заверил его Пае.
— Я не уверен, что вы вообще знаете, как это делается, — поддержал приятеля Ойи. Он был не такой сладкий «симпатяга», как Пае. Даже говоря о физике, он будто что-то утаивал, скрывал — он вообще был очень сдержанный, замкнутый, хотя за этим — и Шевек отчетливо чувствовал это — была некая надежность, то, чему можно верить. Тогда как за очарованием Пае... нет, решительно невозможно было понять, что там, внутри этой блестящей оболочки... Ладно, неважно, решил Шевек. Буду вести себя так, будто верю им всем. Придется, ничего не поделаешь.
— Где ваши женщины? — прямо спросил он.
Пае рассмеялся. Ойи улыбнулся, и оба поинтересовались:
— В каком смысле?
— Во всех! Вчера я познакомился с несколькими на приеме — их там было не более десяти. И сотни мужчин! И ни одна из тех женщин, по-моему, к ученым не имела ни малейшего отношения. Кто же они были?
— Жены. Между прочим, одна из них была моей женой, — сказал Ойи со своей затаенной улыбкой.
— Но где же другие женщины?
— Ах, доктор, в этом вопросе ничего сложного нет, — быстро ответил Пае. — Вы просто скажите, какие женщины вам больше нравятся, и нет ничего легче: вам доставят именно таких.
— Здесь ходят весьма занятные слухи насчет обычаев анар-рести, однако, по-моему, у нас с вами практически нет расхождений во взглядах, — заметил Ойи.
Шевек понятия не имел, что они оба имеют в виду. Он поскреб в затылке:
— Так, значит, здесь все ученые — мужчины?
— Ученые? — с недоверием переспросил Ойи.
Пае покашлял и неуверенно заговорил:
— Ну да, ученые. Да, разумеется! Все они мужчины. В школах для девочек есть, правда, некоторое количество преподавателей-женщин. Однако чаще всего без университетского диплома.
— Почему же?
— Ну, видимо, потому что математика им не по зубам, — улыбнулся Пае. — Женщины плохо приспособлены для абстрактного мышления; они ведь совсем иные, чем мы, мужчины, вы и сами это прекрасно понимаете. Женщины способны думать только о том, что связано с детородными органами! Разумеется, всегда можно найти отдельные исключения; попадаются страшно умные женщины, но... абсолютно фригидные.