– Зачетный дед, зацени! Френчик такой клевый, а лабутены – ващще ауфф.
Ни слова не поняв, Каганович взмутился:
– Вы кто такие?! Как вы попали сюда? Молчать!!!
Он оглянулся в поисках своего сопровождения и только сейчас заметил, что вагон полон какими-то очень странными людьми. Но еще больше его поразило, что эти две соплячки ничуть не испугались, продолжали нагло на него глазеть, а остальная публика и внимания на них как бы не обращала.
– Ты чо кипишуешь, чувак? – Она повернулась к подруге. – Глянь, из образа не вылезет. Они наверху на площади за бабки косят кто под Ленина, кто под отбитого урода Сталина, этот, вон, тоже для себя какой-то нафталин придумал…
Первый секретарь Московского горкома партии зашелся от гнева. До него только начали доходить кощунственные, наглые, оскорбительные, невозможные слова про вождя, как вдруг он вспомнил цитату из письма столичного архиерея к московскому митрополиту Иннокентию. Эта цитата вспыхнула красным цветом, еще более ярким, чем прическа наглой девицы:
– Возможно ли допустить сию греховную мечту? Не унизит ли себя человек, созданный по образу и подобию Божию, спустившись в преисподнюю?
И тут же перед глазами убежденного атеиста поплыло огромное, черное и как бы торжествующее слово «ВОТ!».
Неожиданно сидящий рядом с Кагановичем парень поднес к его глазам размером с ладонь светящуюся плитку с фотографией. На ней Лазарь был снят вполоборота, в этом же френче с белым подворотничком и пышными черными усами. Потом парень повернул плитку к девицам:
– Вы на кого батон крошите, губные гармошки? – Шутливо бросил парень, – да это же сам Лазарь Каганович…
Девки всмотрелись в фото:
– Точняк! Ну, чувачило, колись, откуда такой лойсовый прикид? – сказали синие волосы.
– Каганович, Шмаганович – нам по барабану, не знаем такого, – вторили надутые губы, – но на этого кента точно похож. Как вылитый…
– Это вы, мокрощелки, в наше время не жили, – протиснулась ближе бабка в розовых штанах с пузырями на коленях, стоптанных, огромных грязно-белых тапочках, но тоже с плиткой в руке, – вас бы тут вмиг скрутили бы, да на Лубянку. Распустились совсем, Сталина на вас нет…
– В наше врееемя… – заступился за несмышленую молодежь парень, – какое-такое ваше время? Родилась-то, поди, при Брежневе, а туда же, в сталинистки… – подмигнул губам, – старая, упоротая, а хайпануть охота, типа по Гулагу тоскует.
Опять Лазарь Моисеевич ничего не понял…, какой-то Брежнев, по ГУЛАГ кто-то соскучился… Но зато заметил у всех в этой толпе, буквально у каждого… то ли пассажира, то ли жителя той самой проклятой Преисподней – здесь он совсем запутался… у каждого была такая светящаяся плитка в руках, и некоторые не только светились, но и звуки издавали.
Большинство в качающемся вагоне просто молча смотрели на эти плитки, но все больше любопытных собиралось вокруг. Лазарь глянул в окно и обомлел: в темном туннеле мимо неслись, сливаясь в светлую линию, отдельные лампочки, было видно, что поезд летит с огромной скоростью, и он понял, откуда этот высокий надсадный звук. Таким темпом все 9 км от «Сокольников» до «Крымской площади» давно бы закончились, а они все неслись по Преисподней, и большой вопрос – куда?!
Приблизилась женщина культурного вида, в очках и почти прилично одетая:
– Лазарь Моисеевич Каганович! – торжественно объявила она, всматриваясь в свою плитку, – а я ведь, по вам диссертацию писала…
– Кому писала? – вскинулся бедный член Политбюро ЦК ВКП(б).
– Как кому? – удивилась дама, – в ВАК конечно… – обращаясь к публике, весьма надменно, – если кто не в курсе, это ему мы в Москве обязаны нашим прекрасным метро. Его так и звали – «Первый прораб».
Она стала водить пальцем по плитке, похоже, читать:
– Знаете, во что превратились ваши первые 13 станций и 11,6 км трасс? – Победно посмотрела на прораба, – в 241 стацию и линии общей длиной 415 км! Сегодня метро перевозит два с половиной миллиарда пассажиров в год, вот во что превратились ваши 13 станций! И не зря в вашу честь с 1935 целых двадцать лет Метрополитен нес ваше имя…
– А потом? – осторожно спросил Лазарь, забыв про нелепость вопроса.