— Гипербола.
— Суть в том, что я терплю крушение. Блюю и плачу. Морская болезнь. Болезнь этого блядского моря. И при получении этого опыта я высказываюсь еще раз. Еще раз язык мой вызывается для того, чтобы высказать мое требование. И что, ты думаешь, я сказал?
— Есть масса вариантов.
— Нет тут никаких вариантов. Ты не понял главное. Думай логически. Что я мог сказать? Ладно, я тебе что сказал. «Не хочу лодку». Ну, теперь я — здоровый чувак, такой чувак, который может трещать без умолку. С кем угодно. О чем угодно.
Сколько раз, например, я сказал «что угодно» или «кто угодно» за всю жизнь? Миллионы раз, наверное. Сколько раз, по твоему, я произносил «наверное»? Сколько раз я использовал данный мне дар языка, чтобы извести себя из той или иной сраноебаной ситуации?
— Вывести.
— Сколько раз я говорил «сраноебаная» или «ситуация»? Друг, это все язык. Наркота, тачки, пистоны, рок-н-ролл. Это всего лишь язык. Ты считаешь, что это не так, приятель, но это так, поверь мне. Ты думаешь, начало всех начал где-то там, за языком, но это не так. Совсем не так. Да и вообще, что такое начало всех начал? Это всего лишь слова. Но вот в чем главная фишка, Стив: все эти чертовы слова, все эти комбинаторные комбинации слов, несмотря на все свои богатства и злорадства значений или незначений, — все эти слова сводятся лишь к двум основным фразам. «Хочу лодку» и «не хочу лодку». Вот и все, что есть.
— Я понимаю, о чем ты.
— Ты понятия не имеешь, о чем я. Тебе действительно нравится мое пятно? Или ты хочешь сказать, что тебе нравится на него смотреть?
— А в чем разница?
— Хороший вопрос. Хотелось бы мне знать ответ. Но я просто тупой угребыш. Я просто пытаюсь не запутаться.
— Ты знал Венделла?
— Я знал Венделла.
— И что с ним случилось?
— Он не смог найти язык, — сказал Дитц. — Проголодался?
Он показал на плакат с едой.
Бобби Трубайт вернулся на свою койку — прикованный к капельнице, обмотанный бинтами. Весь в порезах и соплях, усы обгорели и превратились в волосатые волдыри. Он выглядел, как некогда величественная птица, вытащенная из фюзеляжа разбившегося самолета.
— Господи Иисусе, Бобби, — сказал я. — Что он с тобой сделал?
— Спас, — ответил Бобби.
Эстелль сидела в углу с журналом времен администрации президента Джонсона.[22] Вокруг валялись стопки этих журналов — хорошее пособие по изучению поп-культуры или хорошая растопка. Не знаю, кто их собирал, но преобладали оды сексуальной революции и рыжеватым бакенбардам. Я и сам бывало изучал тамошнюю рекламу: стереопроигрыватели, похожие на космические станции, скрытая содомия льда в коктейлях «Роб Рой».
— Сейчас забавно читать всю эту чушь, — сказала она. — Это как пожелания в выпускном альбоме. Вспомни обо мне, когда станешь кинозвездой. Пришли мне открытку из Парижа.
— Мы должны отвезти его в больницу.
— Все будет в порядке. Я за ним присматриваю.
— Его вещи забрали.
— Здесь есть прачечная.
Трубайт начал стонать. Его тело заболботало под простынями.
— Ты знал, что до появления Центра Внеконфессионального Восстановления и Искупления здесь был лагерь военнопленных?
— Что?
— Якобы. Для управленцев высшего звена. Они приезжали сюда, заплатив хорошие деньги, а Генрих держал их в клетках и пытал.
— Я в «Догматах» такого не читал.
— По усмотрению редактора.
Похоже, Бобби хотел что-то сказать. Его губы раздвинули кляп из запекшихся шрамов, и наружу вырвался звук.
— О… Мм…
— Ом?
— Что такое? — спросила Эстелль.
— О-о-оо… М-м-мм…
— Отец, — сказал я. — Мать.
— Нет, — возразила Эстелль. — Огонь — мой наставник. Он принимает воспитание огнем.
— Мм-мм-ммм…
— Что, Бобби? — спросил я.
Трубайт напрягся на кровати.
— М-м-мое лицо, — сказал он, — в рот его долбать.
Эстелль явно устала. Я сказал ей, что присмотрю за Трубайтом. Он дрых как бревно или как пьяный, в дрова. Может быть, в его капельнице был морфий. Я заметил, что раны его, в большинстве своем, были неглубокими, шрамы шоу-бизнеса. Становление характера для характерного актера. Может, он взлетит к вершинам славы на хвосте кометы следующего бума уродцев.
А я — я улечу отсюда к чертовой матери. Больше тут для меня ничего нет, ничего бездерьмового. Организованный психоз приносит плоды, но чтобы пожать их, требуется будущее, в этом я был уверен. А я умираю, у меня будущего нет. Одинокий волк. Одинокий призрак.