— Вот именно.
— А конкретней?
— Ишь ты… Если согласишься, узнаешь. Скажу одно: не с шенами и чжанами дело будем иметь, а с полковником Такахаси.
— Надо подумать. Хотя, действительно, коммерческие заботы.
— Костырева-Карачинского мы у тебя все равно заберем. А ты подумай. Но учти: времени раздумывать немного. Зато работенка предстоит особая.
И эти намеки представляли интерес. Связаться с Мульчой? Отказаться? Как сообщить в Москву? У Антона нет связи.
Куда-то запропастилась Ольга. С того вечера, с их последней короткой встречи.
В тот вечер она чувствовала себя еще плохо, была нервна. Он нечаянно резко хлопнул дверью — она вздрогнула, будто от удара, повернула лицо с расширенными от страха глазами. Он обнял ее, начал целовать: «Ты вся — как струна! Успокойся!» Ему показалось тогда, что ее щеки и губы чересчур горячи. «Ты все еще больна». — «Нет. Просто устала…»
Почему же вот уже несколько дней она не подает о себе вести? Уехала? Куда, зачем? Она бы нашла возможность предупредить. Без нее он как без рук — только она связана с радистом, да и шифр известен только ей.
Он приехал к ее лазарету. Среди выходивших после дежурства сестер милосердия Ольги не было. Поехал в дом, где она снимала комнату — на Пристани, в дешевых меблирашках, где ютились беженские семьи и эмигранты-одиночки из тех, кто пристроился на какую-либо работу и мог выкраивать скудные доллары на оплату жилья.
В настойчивости его розысков Ольги нет риска: их отношения известны всем, он умышленно афишировал их.
Хозяйка меблирашек, пожилая китаянка с плоским сморщенным лицом, неулыбчиво пробормотала:
— Луски дама уходи. Луски дама уехай. Все веси нету. Все веси уноси…
Он прошел в ее комнату. Здесь он бывать не любил: убогое жилище с подслеповатым окном. Дом почти не отапливался, и теперь в комнате было промозгло, в углах под потолком проступали пятна плесени… В таких условиях живет его жена… Он испытал прилив боли и нежности. Тут и чахотку заработаешь.
Живет?.. Где же она? Почему покинула этот дом? Или тяжело заболела? В больнице?.. Но почему тогда — ни одной ее вещи в комнате, только мусор на полу да голый матрац на железной кровати? Может быть, Центр срочно отозвал? Должна была предупредить. Могла ведь и позвонить в контору. Бросить открытку в почтовый ящик, наконец! Оставить его без связи! Он не знает радиста, а она говорила, что и радист не знает, от кого она получает шифровки… И он не знает шифра. Ерунда какая-то!
— Луски дама уходи. Веси уноси… — покорно повторяла китаянка.
Антону показалось, что она что-то недоговаривает. Он достал из бумажника деньги:
— Она уехала одна? Куда уехала? Когда?
— Луски дама комнату не плати. — Хозяйка выщипнула из его руки доллары и спрятала их под свое тряпье. — Луски дама уехай! — Она оттопырила пальцы, показывая, как давно это было.
— Она заболела? — Путко испытывал мучительную, накатывающуюся валом тревогу. — Она уехала одна? Кто-нибудь за ней приходил?
Китаянка съежилась, голова ее, как у улитки в раковину, вжалась в ворот курмы:
— Моя дома не бывай… Моя ходи… Моя не видай, не знай…
«Тяжело заболела? Тиф?.. Холера?..» Только этим он мог объяснить, что в комнате не осталось ни одной ее вещи.
Он поехал по больницам Харбина. Сколько женщин-беженок, оказывается, в этих скорбных приютах! Но Ольги нигде не было. Тревога росла. Тревога, смешанная с постоянной тоской. Павел Иванович говорил: плохо, когда разведчик перестает испытывать чувство тревоги. Точно так же, когда утрачивает ощущение новизны, остроту восприятия окружающего. Но у Антона все шло гладко. Может быть, чересчур гладко?.. В чем его просчет?.. И прежде всего, важнее всего — где Ольга, что с нею?
Он не находил себе места. Хотя, понаблюдай кто-нибудь за ним со стороны, выглядел просто озабоченным делами предпринимателем.
Костырев-Карачинский заявился поутру в контору «Лотоса» с опозданием. И одетым не как клерк: мундир, наплечные ремни, фуражка с кокардой.
— Изволите почивать? — не сдержал раздражения Путко. — Или явились за расчетом?
— Скоро рассчитаемся, босс, — нагловато ответил Катя. — А сейчас есть у вас пару часиков? Хочу показать кое-что. Весьма любопытненькое.
Костырев-Карачинский загадочно улыбался. В его улыбке Антону почудилось шакалье. Оскал? Зловещий и в то же время трусливый. Щерится, а сам поджимает хвост. Представление о шакале не вязалось с обликом заматерелого широкоплечего мужчины, но выражение его лица было как раз таким… Куда собирается тащить его Катя? И это облачение… Наверняка есть какая-то связь с Мульчой, с тем разговором об «орлах» и «особой работенке».